Чур, не игра! - Бременер Макс Соломонович (книги бесплатно без регистрации полные .txt) 📗
Саша Тростянский не был моим другом. Но я относился к нему с большим любопытством и уважением, хотя иногда чувствовал над ним своё превосходство.
За один только последний год Саша сам собрал радиоприёмник и фотоувеличитель (я же был не силён в технике). Но даже не это внушало мне к нему уважение, другое: Саша не придавал своим достижениям никакого значения. Он не делал из них никакого события. Тростянский и лепил хорошо, даже, мне тогда казалось, очень хорошо, однако ему в голову не приходило показать свои пластилиновые фигурки в Доме пионеров, где с ребятами занимался настоящий скульптор. Когда я посоветовал ему это, он сказал:
— Там, наверно, ребята лучше меня лепят. Я ж просто так… Что тут такого!..
Лишь своё увлечение историей он, должно быть, считал серьёзным, потому что вступил в кружок и изредка советовался о чём-либо с Прокофием Семёновичем. В таких случаях они прохаживались, бывало, по коридору, причём оба держали руки за спиной и оба слегка горбились.
Саша не робел перед Прокофием Семёновичем. Вообще же он был необыкновенно застенчив. Когда его вызывали отвечать и он знал урок, то, едва став лицом к притихшему, ожидающему классу, сразу так смущался, что половина знаний вылетала у него из головы. Учителя поэтому спрашивали его иногда после уроков, в пустом классе. В таких случаях он отвечал на «отлично». А в других случаях получал «хорошо», реже — «посредственно», и, пока он запинался и мямлил, я чувствовал над ним превосходство: даже выучив урок кое-как, я сумел бы ответить лучше…
— Прокофий Семёнович, почему Саша Тростянский не поехал? — спросил я у нашего руководителя, который наливал себе в ту минуту чай из маленького дорожного термоса.
— Саша? Он получил на испытаниях две четвёрки. Конечно, на устных испытаниях. — Прокофий Семёнович прихлебнул из кружечки. — Ну, и, как говорится, не прошёл по конкурсу… Очень жаль.
— А если б я, допустим, получил на каком-нибудь испытании «плохо», тогда он поехал бы?
— Если б ты получил двойку? — повторил Прокофий Семёнович неторопливо. (Я с волнением ждал его ответа.) — Да, в этом случае, вероятно, Саша был бы сейчас на твоём месте. Но так как здесь всё-таки ты, а не он, возьми, Михаил, у старосты листок бумаги и напиши кратко, чем в первую голову тебя привлекает путешествие. Пусть об этом, Георгий, каждый напишет, — сказал Прокофий Семёнович нашему старосте Жоре Масленникову. — Мы потом все листки вклеим в коллективный дневник.
Жора дал мне листок, я положил его на книжку, прикоснулся к нему отточенным карандашом, но не вывел и первой буквы: задумался…
Вагон покачивало, и кончик карандаша сам скользил по бумаге, вычерчивая тоненькую кривую. Мне вспомнилось, как Саша Тростянский объяснял, почему, отвечая урок, скупится на подробности:
«Ведь неудобно перед учителем — он же это всё без меня прекрасно знает, скучно же ему, должно быть, когда я рассказываю…»
Сам я, отвечая, никогда не думал, интересно ли в это время учителю. Я стремился отвечать как можно лучше, и всё. То, что учитель выслушивает одно и то же, быть может, в тысячный раз, даже не приходило мне в голову. И никому другому тоже. Одного только Сашу могло это смутить…
— Ты чего же не пишешь? — спросил меня Жора Масленников. — Не знаешь что?? Вот прочти для примера. — Он протянул мне веером несколько листков.
Я прочёл:
«Меня больше всего радует то, что, путешествуя, можно будет познакомиться с большим числом исторических памятников времён греческой колонизации Черноморского побережья»… Больше ничего. Коротко и определённо. И подпись — Саша Тростянский.
Этот неподдельно серьёзный Сашин ответ привёл меня в смятение. Я вдруг ясно понял то, о чём не задумывался ни в последние дни, ни раньше. Меня не интересовали в Крыму памятники времён греческой колонизации. Я мечтал увидеть море, горы, виноградники, кипарисы, пирамидальные тополя. Меня взяли в путешествие, но интересы мои были ничуть не научные. А Саша, которого интересовали следы греческого владычества на Черноморье, остался дома…
И мне стало совсем не по себе.
III
Не могу подобрать других слов: каждый день путешествия был прекрасным и неповторимым. Но это не значит, что мне было очень хорошо в те дни. Это значит только, что я всё время ясно себе представлял, как прекрасно было бы Саше на моём месте.
Мало сказать, что мысленно я легко и поминутно ставил его на своё место. Буквально на всё я смотрел сначала своими глазами, а затем — не желая того, против воли — Сашиными глазами. Во всяком случае, я десятки раз чутко и мгновенно угадывал: здесь ему было бы очень интересно. Мне почти не интересно, а его бы отсюда не вытащить!..
Когда я в первый раз вошёл в море (это было в Керчи) и почувствовал под ногами гладкое песчаное дно, окунулся в тёплую, плотную, голубую воду, я завопил от радости, какой ещё не испытывал, но тут же подумал: «А ведь это заслужил Саша»…
На склоне горы Митридат, где находилась, по всей вероятности, свалка древнего города, я вместе с другими ребятами рылся в черепках и обломках. Никто из нас никогда не видел такой огромной свалки, и неудивительно — в течение двух с половиной тысяч лет сюда свозили весь хлам со всей Пантикапеи! Поистине мы пришли на мусорную свалку истории. (Во всяком случае, потом, читая в газетах, что какой-либо деятель выброшен на мусорную свалку истории, я всегда вспоминал пантикапейскую свалку.) Там я нашёл красный осколок амфоры с изображением чёрной головы козлёнка (на осколке было, впрочем, лишь полголовы), перехватил завидующий взгляд Жоры Масленникова и сейчас же подумал о том, как порадовала бы Сашу эта находка, к которой я довольно равнодушен…
Когда в Камыш-Буруне, на месте раскопок древнегреческой колонии Тиритаки, Прокофий Семёнович рассказывал нам о рыбном промысле колонистов, я опять вспоминал Сашу. Он фотографировал бы цементные рыбозасолочные ванны, так хорошо сохранившиеся в течение двух тысячелетий, и гончарную печь рядом с ними.
Конечно, и мне было любопытно узнать, как производился засол рыбы в античной древности (впрочем, я не знал и того, как это делают в теперешнее время). Но мне это было только любопытно, а ему — нужно. И его вряд ли беспокоило бы, как меня, что, задерживаясь возле древней винодельни, мы уже не успеем, наверно, сегодня выкупаться до ужина…
Да, я лишил Сашу не только многих приятных минут. Я понимал это и желал, чтоб у нашей туристской группы появились какие-нибудь невзгоды. Если уж мне досталось то, что причиталось другому, пусть это будут не одни удовольствия и открытия незнаемого — пусть будут и тяготы!.. Чем больше тягот, тем реже тревожила бы меня совесть.
Но невзгод и тягот не выпадало на нашу долю. И так же неотступно, как месяц назад мечтал о путешествии, я мечтал теперь о них. О пеших переходах под проливным дождём или палящим солнцем. О ночёвках на скально-твёрдой земле… Но дни были ясными, пешие переходы — недолгими, и спали мы в постелях. Правда, случалось, что мы уставали за день, однако, честно говоря, это бывала приятная усталость. Старшие нас берегли.
IV
Моё беспокойство увеличивалось ещё по одной причине: на неожиданные вопросы, которые нам изредка задавал Прокофий Семёнович, я всякий раз отвечал не так, как хотел бы; как было бы приятно ответить; как подобало бы, наконец.
В самом начале путешествия наш руководитель очень переменился.
Московский Прокофий Семёнович был черноволос, белозуб, не сутул, а, скорее, строен, но казался всё-таки старым. Кожа на его лице была желтоватой слегка обвисшей, и белые зубы, чёрные волосы только подчёркивали, делали заметнее изношенность лица. Точно так же, как твёрдость крахмального воротничка подчёркивала дряхлость шеи Прокофия Семёновича, а твёрдость белых манжет — желтизну и вялость его рук. Говорил он тихим, неизменно усталым голосом.
