Не сказка про белых гусей - Лихоталь Тамара Васильевна (онлайн книга без .txt) 📗
IV
Странное дело, но злополучный хор, вызвавший разногласия в отряде, неожиданно оказал немаловажную услугу нам с Валюхой. Дома и моя мама, и мать Вали почему-то весьма благосклонно отнеслись к этому новому начинанию. Видимо, они считали, что петь песни — вполне подходящее занятие для девочек. Это и чисто и прилично. Даже в церкви и то есть хор. Мама моя, любившая, когда я, как она выражалась, пропадала в школе, всякий раз успокаивалась и не возражала, если я говорила, что иду на хор. Мы с Валей быстро подметили это и так часто ходили на хор, что, наверное, совсем бы охрипли, если бы действительно всякий раз пели.
Но забот у нас, конечно, хватало и без хора. В это время отряд наш опять остался без вожатого. Яшку выбрали на заводе в комитет комсомольской организации, и он не мог больше вести у нас работу.
— Ничего, — подбодрил он нас на прощание, — я вам линию дал, и вы ее держитесь. Не маленькие.
Но линия у нас не получалась. Во-первых, Валя все никак не могла написать пьесу. Она даже похудела — так переживала. На очередном сборе она сидела грустная, ожидая, что ребята начнут ругать ее. Я тоже переживала, чувствуя свою вину. Это ведь я тогда заявила, что Валя напишет пьесу, но ведь я хотела как лучше. Но ребята не стали ругать Валю. Сережка Крайнов сказал, что если пьеса не получается, то и не надо — черт с ней. Есть дела поважнее. Надо же в конце концов заняться ребятами, которые слоняются без дела и беспризорничают.
Мы решили совершить рейд по окрестностям. Пойти в кино, к вокзалу, и по другим неспокойным местам. Нам с Валюхой достался Севбаз — Северный базар, находившийся неподалеку от нашей улицы. Он назывался Северным в отличие от Южного, привокзального.
Что ж, Севбаз — так Севбаз.
Мы идем, с интересом поглядывая по сторонам. Чего только тут нет — просто глаза разбегаются: платья и испускающие запах нафталина полушалки, скатерти и покрывала. И все это разворачивают, трясут, нахваливают.
— Вот замки, замочки! — кричит одноглазый дядька. — Бери замки! С ключами! Эй, тетка, бери замок! — Веселый дядька! Подмаргивает одним глазом, другой хлопает пустым веком. — Английские, французские, русские. Бери, а то воры залезут, юбку унесут.
Ой, а это что? Мохнатое, цветастое, так и колышется на ветру, переливаясь радугой. Старушка в старомодной злляпке, для тепла повязанной поверху платком, недовольно поджимает губы. Смотрим, а купить — не купим. Но так как покупателей все равно нету, старушка, сверкая золотыми зубами, поясняет не без гордости:
— Это страусовое перо. — И помолчав, добавляет со вздохом: — Вы, наверное, и не слышали про такое животное. Его из Америки раньше привозили.
Мы с Валюхой фыркаем и отходим от обиженной старушки. Дальше уже не так интересно. За полупустыми заплеванными шелухой прилавками багровые от мороза тетки, дорожась, продают на штуки картошку, ледяное молоко. Наливают аккуратненько из бидона в кружку — хочешь, детям неси, хочешь, тут выпей.
Сколько раз приходилось нам бывать на этом Севбазе то с мамой, а то и без нее, но тогда все было совсем по-другому. Идешь с кошелкой, шагай себе да посматривай. Надо только не потерять деньги и купить то, что требуется, желательно получше и подешевле. Вот и все. А теперь… Мы идем очень медленно — я и Валя. Здесь за длинными рядами прилавков платьями и замками, картошкой и молоком торгуют старомодные старушки, румяные тетки, развеселые дядьки, одним словом — взрослые, и нам тут делать нечего. Нам надо идти дальше. Мы это знаем. Вот и «пятачок». Здесь уже нет прилавков. Небольшая площадка, несмотря на морозец, растоптана в вязкую кашу. Здесь торгуют хлебом — целыми кирпичиками и отдельными частями: полушками, четушками и просто талончиками от карточек. Торгуются ожесточенно. Нас сразу же оглушают злые, крикливые голоса. Мама сегодня спросила как обычно, куда я собираюсь. «На хор», — сказала я. Так мы уговорились с Валюхой. Если бы знали наши мамы, на какой хор пошли их дочки. Неожиданно из гудящей, орущей толпы вынырнул мальчишка. Из-под замызганной кепочки — длинные нечесаные волосы. Запахивает рваное пальтишко, сам себя обхватив руками, то, приплясывая, трясет руками, из которых клочьями лезет грязная вата. Шмыгая носом, кричит пронзительно:
— Талончики! Талончики! На сегодня и на завтра!.. Есть детские белые. — Это означает, что он продает талончики, по которым можно получить в магазине хлеб по сегодняшним — сегодня, по завтрашним — завтра. Хлеб там черный, только по детским карточкам дают половину белого хлеба. Откуда у мальчишки карточки, да еще детские? Ясно — откуда.
…Однажды утром кто-то легко взбежал на наше крылечко, застучал в дверь негромко, но настойчиво. Я открыла. На пороге стояла Машутка с круглыми, испуганными глазами. Глянула на мою маму, еще больше округлила глаза, затараторила, почему-то понизив до шепота голос:
— Карточки! Тетя Саша, у бабки карточки вытащили!
Мама так и ахнула. Шутка ли — вытащили карточки! Теперь вся семья без хлеба. Во дворе уже слышались причитания Макарьевны, сочувствующие голоса соседок. Мама широко отворила дверь. Вошла Макарьевна, окруженная соседками. Она не плакала, только голосила да выкрикивала проклятия, призывая их на голову неведомого вора. Села на стул посередине комнаты, продолжая причитать. Соседки допытывались — где и как могли вытащить карточки, выспрашивали:
— А когда вы из дому пошли, где они были?
— В кошельке, — говорила Макарьевна, перестав на минуту голосить, вытаскивала из потайного кармана жакетки большой кошелек с двумя зубьями и распахивала его в доказательство. — Вот тут они у меня всегда. Тут — деньги, а тут — карточки.
— Лучше в узелок завязывать. В кошельке опасно. Я всегда в узелок завязываю.
— Да все одно. Разве от них, проклятых, убережешься, — спорили соседки.
— Я до булочной дошла, они на месте были, — вспоминала Макарьевна. — Достала. Хлеба взяла. А потом…
— Может, вы их сверху куда положили?
— Да куда — сверху! Как это — сверху! — отмахивалась Макарьевна. — Это он подсмотрел, не иначе.
— Я бы этим ворам проклятым руки рубила безо всякой пощады! — сказала своим тонким голосом тетя Даша, Валина мама. — Как поймали, так руку и отрубить! Иди работай, а не воруй!
— Так как же он работать без руки станет? — раздался вдруг голос батьки. Отец после ночной смены отсыпался на моем диванчике. Недавно мы с мамой передвинули мой диванчик за печку, от печки до стены протянули занавеску, и у меня получился свой уголок. А днем там батька отсыпается. Теперь он вылез из-за занавески, набросив на плечи пиджак. Женщины на него — хором. Ну где это видано, чтобы среди бела дня воровать! Сколько жуликов развелось. Глядишь, какой-нибудь сопляк, от горшка — два вершка, и тот норовит в карман залезть. Вот рубили бы им руки, так они боялись бы. Когда отец сказал: «А как же работать?» — тетя Даша нехотя согласилась:
— Конечно, без рук не наработаешь. Ну тогда сразу — головы. Головы рубить, прямо тут, на базарной площади!
— Так-таки на площади и рубить, — хмыкнул батька. Я представила себе наш Севбаз, растоптанную множеством ног площадь, оборванных беспризорников, но вот как им головы рубят — никак не могла представить. Вспоминалась картина, которую нам показывал наш математик Христофор Иннокентьевич. Нас зачем-то послала к нему завуч Мария Васильевна. И он, когда мы пришли, стал нам разные картины показывать. И эту. Стрелецкая казнь, что ли, называлась она. Художника, написавшего ее, я забыла, но зато хорошо запомнила возы на площади, серо-желтое небо и согнутую спину в белой рубахе человека, которого ведут на казнь.
— Нельзя рубить головы! — громко сказала я. Все посмотрели на меня, а батька снова хмыкнул:
— Правильно, дочка! Нельзя!
Все это почему-то вспомнилось мне теперь, когда мы с Валюхой стояли здесь посреди толкучего рынка. В самом деле, вон их сколько развелось, беспризорников — жуликов и воришек. А есть и не воры. Бродят, смотрят голодными глазами. Женщины с ребятишками сидят на земле, кланяются, просят милостыни. Откуда они? Что за люди такие? Вроде деревенские. «Кулачье, — сказал про них Валин брат, наш бывший вожатый Яшка. — Не хотят в колхозе работать, вот н бегут в город». А батька мой, когда я стала расспрашивать про это, нахмурился, зажал в кулак подбородок и сказал непонятно: «Это беда наша».
