Взятие сто четвертого (Повесть) - Аграновский Валерий Абрамович (читать онлайн полную книгу .TXT) 📗
Нет, не потому они спешили.
Попробуйте спросить стайера, почему он бежит по дорожке стадиона, а не ходит пешком, — да просто потому, что он стайер. Бегать — его профессия.
Вероятно, спешить — профессия настоящих ученых.
В сутки каждому из авторов нового элемента было отпущено, как и всем смертным, двадцать четыре часа жизни. Сколько-то они обычно спали, — учету не поддается, у них был «ненормированный сон»; десять часов работали; остальное время думали о работе. Где бы и какой разговор они ни заводили — о футболе, о балете, о международном положении или о ресторанном меню, — он неизменно «заканчивался чемберленом», как сказал Юра Оганесян, — возвращался, словно заколдованный, к 104-му элементу. Вот, собственно, и все. Им так хотелось — понимаете? — так нравилось им жить. Им было так интересно.
В пять утра Флеров мог позвонить домой Оганесяну и спросить: «Юра, я вас не разбудил? Так вот, если вместо урана…» — и за этим следовал двухчасовой серьезный разговор, а перед этим угадывалась бессонная ночь. Сколько раз у каждого из них звучали по утрам и ночью телефонные звонки, к которым жены привыкли так, что даже не слышали трезвона, как не слышали пароходных гудков, несущихся ночью с Волги. А куда им было деваться, настоящим женам настоящих ученых?
И еще один чисто организационный мотив — о нем сказал мне Флеров: «Если работу, которую можно сделать за сутки, растянуть на неделю, она не будет сделана вообще», — что тоже очень верно. Итак:
— Всем уйти из опасной зоны!
— Включить высокое напряжение!
Опыты продолжались.
…За час до того, как подняться на трибуну конгресса, Флеров получил телеграмму. Он прочитал ее, положил в левый боковой карман и минут пять сидел неподвижно, глядя поверх голов, через весь зал, в окно — в небо.
Договоримся сразу: из 104-го элемента ни самовара, ни пушки не сделать. Больше того, он открыт, но его, как мы знаем, нет. Физически. В ящике стола Георгия Флерова лежит подробное описание опытов, а в фотолаборатории у Светланы Третьяковой — стекла со следами ста пятидесяти ядер.
И это все.
Спрашивается: зачем ломались копья?
Этот вопрос рано или поздно должен был возникнуть, хотя известно, что из теории относительности Эйнштейна шубу тоже не сошьешь.
Нельзя с утилитарной меркой подходить к таким делам, тем более что скептическое «ну и что?» способно убить любой результат любого труда, даже если его можно увидеть собственными глазами или ткнуть в него собственным пальцем.
Но коль возник вопрос — давайте отвечать.
Я не хотел бы ограничиваться общими словами о том, что ядерная физика — это ручей, который впадает в реку, называемую наукой; что науки помогают людям познать законы природы; что природа состоит из «кирпичиков», а каждый «кирпичик» — это ядро с протонами и нейтронами и с тайнами их взаимодействия; что новый, 104-й элемент есть шаг на пути к разгадке тайн ядра — следовательно, к раскрытию тайн природы. Все это верно, все это знают, и писать об этом так же легко, как повторять таблицу умножения.
Переведем разговор на более сложный конкретный лад — неужто об открытом нашими учеными 104-м больше и сказать-то нечего?
Один английский физик сказал — сказал примерно так, что по сравнению с аномалией америция, перспективы исследования которой даже трудно себе представить, новый, 104-й элемент не что иное, как «трофей, повешенный на стену».
«И вся любовь!»
Я не физик, мне очень трудно полемизировать с профессором Оксфордского университета, тем более что он пользуется большим авторитетом и его оценки заслуживают безусловного внимания. Правда, не скрою, мне чуточку обидно за 104-й, хотя, с другой стороны, я понимаю, что надо умерить пыл и не трубить в фанфары, преувеличивая его значение.
Помню, когда Флеров, вернувшись из Парижа, впервые официально сообщил сотрудникам всего института об открытии нового элемента — это было в конце рабочего дня, в конференц-зале собралось человек двести, и авторов открытия торжественно посадили в президиум, — мне показалось, что присутствующие отнеслись к сообщению излишне деловито и слишком сдержанно. Только потом я понял, что отсутствие «бурных аплодисментов, переходящих в овацию», объяснялось не только тем, что люди устали, и не только тем, что они и без официального сообщения знали о происшедшем, но в большей степени тем, что они отлично представляли себе место, занимаемое 104-м элементом в перечне всех открытий.
Итак, «трофей на стене»?
Пусть будет трофей.
Посмотрим, однако, чего он стоит.
В тот самый день, в тот самый час и даже в те самые минуты, когда Гагарин облетал земной шар на «Востоке-1», все радиостанции мира передали сообщение об открытии физиками США 103-го элемента. Рассказывают, что вечером на Бродвее, в Нью-Йорке, зажглись по этому поводу неоновые рекламы, а новое имя «лоуренсий» стало отчаянно конкурировать со словом «Гагарин» в теле- и радиопередачах.
Не будем говорить о политических мотивах такого противопоставления, не будем и скрупулезно взвешивать на весах значение двух событий — заметим лишь, что сам по себе факт достаточно красноречив. Потому что и запуск первого человека в космос, и проникновение человека в еще одну тайну атома хоть и в разной степени, но свидетельствуют об одном: об уровне развития научной мысли и техники.
С этой точки зрения 104-й элемент не просто новый элемент, вызывающий интерес сам по себе, что, между прочим, вполне естественно. Кому из специалистов не хочется знать его химические свойства? Но оставим в покое вопрос о свойствах — мы с вами должны отчетливо представить себе, что означает сам факт открытия нового элемента. Я уверен, что, узнав это, мы испытаем чувство гордости за настоящее и будущее нашей ядерной физики. При этом надо иметь в виду, что со времен Резерфорда и Ферми, каждая работа которых была великим открытием, в современной ядерной физике наступил определенный застой, и тем почетнее, тем значительнее успех наших ученых.
Итак, я позволю себе публично выразить 104-му элементу свое искреннее расположение.
Ибо 104-й — это прежде всего самый мощный в мире циклотрон, который в сто раз превосходит по интенсивности американские линейные ускорители, дает более тонкий эффект и предполагает самую совершенную технологию.
104-й — это безупречность и солидный уровень всей нашей промышленности. И это самая высокая «проба» золотых рук отдельных мастеров — таких, как Василий Плотко, — произведения которых (а иначе их не назовешь) можно выставлять в музее, и люди потом сочинят легенды, как о знаменитом тульском кузнеце, подковавшем блоху.
104-й — это подтверждение теорий и предсказаний ученых, что тоже очень важно, так как убеждает одних в точности прогнозов, а других — в точности опытов; мир вам, Монтекки и Капулетти!
104-й элемент — это зрелость коллектива, демонстрация его способностей и его огромных возможностей, это проверка его настойчивости, его высокой сознательности и его бескорыстной любви к науке. Я хочу, чтобы вы имели при этом в виду: коллектив лаборатории — это не только научные сотрудники. Это и конструкторы, которые, не остыв от наладки циклотрона, тут же приступили к опытам по 104-му; это и вакуумщики, своей работой вызвавшие однажды искреннее удивление иностранных гостей, которые никогда прежде не видели столь безотказной вакуумной системы; это и электрики — отчаянные выдумщики, которые однажды пошли на трюк и отделились от соседней лаборатории Векслера, в которой что-то сильно дрожало и путало Флерову картину эксперимента; это и рабочие механических мастерских, которые ухитрились сделать станок для резки кремния, не уступающий по точности заводскому, — кстати, среди рабочих мастерских и был тот самый медник, которого Флеров считает гением за действительно потрясающие дуанты; это и монтажники, и работники группы водяного охлаждения, и сотрудники отдела снабжения, творившие хоть и антинаучные, но чудеса… Восемь служб, восемь цехов — все они имели прямое отношение к поискам 104-го элемента.
