Золотое колечко на границе тьмы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (читаем полную версию книг бесплатно .txt) 📗
— "Тигренок!" — крикнул Тоник.
"Тигренок" взлетал над своими крышами, значит его все-таки отбили у "пиратов".
Надо было послать привет "Тигренку", и Тоник полез в карман за бумагой для "телеграммы".
Он нащупал смятый клочок. Это была записка вожатого Вострецова. Только сейчас Тоник вспомнил о ней — вчера-то сунул в карман, даже не прочитав. До того ли было, когда слезы…
Федор Вострецов писал: "Битанго! Дело с железом надо доводить до точки. Завтра в двенадцать дайте четыре красных — общий сбор."
Записки была получена вчера. Значит «завтра» — это сегодня. Значит, не будет общего сбора, потому в одиннадцать Тоник опустит «Битанго» и убежит на аэродром. Сам виноват, Феденька. Не надо посылать записки с бестолковыми малышами.
Тоник встал и потянулся, словно хотел показать кому-то, что ничего не случилось. Ему не хотелось уже смотреть на облака.
— Клякса! — позвал Тоник. — У меня дома на шкафу красная бумага для сигналов. Принеси.
Он и сам не знал, зачем сделал это. Ведь все равно он опустит «Битанго» в одиннадцать.
— Может, Тимка вернется, — подумал Тоник вслух. Но было ясно, что никто не вернется до обеда. Только будут иногда забегать на двор разведчики — иногда совсем незнакомые мальчишки — и просить, чтобы Тоник просигналил об их находках.
С крыши был хорошо виден циферблат часов на перекрестке. Тоник решил подождать до четверти двенадцатого и, если никто не придет, опустить змея.
Один за другим поднялись над крышами "Кондор", «Василек» и еще несколько змеев. Завязалась между ними переписка. Только «Битанго» молчал. Тоник смотрел на далекие часы.
Наконец вернулся Клякса с красной бумагой.
— Владик, — сказал ему Тоник, — можешь послать четыре телеграммы в двенадцать часов? И посмотреть, чтобы не упал змей…
— Это когда — в двенадцать? — озабоченно спросил будущий первоклассник.
— Эх ты, Клякса!
Тот не обиделся. Протянув бумагу, поинтересовался:
— Тоник, у тебя там кто на картинке? Ну, дома, на стенке, где кровать? С винтовкой…
Тоник промолчал, хотя понял, что Клякса спрашивает про газетный снимок с маленьким кубинцем. Про снимок, который Тоник приклеил над своей кроватью. Приклеил намертво, не оторвать.
Стрелка подходила к нужной черте и Тоник снял с прута катушку, убрал с нитки зажим. Он сразу почувствовал силу, с которой рвался в небо змей. Нитка, разматываясь, заскользила в пальцах Тоника. Катушка упала к ногам, и, раскручиваясь, весело запрыгала в углублении между кровельной доской и печной трубою.
Чтобы снизить змей, нужно было перехватить нитку покрепче и поскорее начать выбирать ее. Но Тоник стоял неподвижно, и змей уходил все выше…
Когда катушка раскрутилась, Тоник привязал конец нитки к железному пруту. «Битанго» достиг рекордной высоты. Он поднялся, наверно, так высоко, как поднимется тот маленький двухместный самолет, что через двадцать минут уйдет с аэродрома. С пустым задним креслом в кабине…
Тоник устало сел и прислонился к шесту, на котором трепетал флажок. Не оглядываясь, он приказал Кляксе:
— Мало бумаги, принеси еще.
Клякса послушно пошел на край крыши и оттуда спросил, сочувственно заморгав:
— Тоник… А ты чего?..
— Ладонь порезал ниткой, — тихо сказал Тоник и зажал в зубах обшлаг зеленой рубашки."
Вот такой — не очень-то веселый, но с оттенком ребячьего героизма (как мне казалось) был у рассказа конец.
Я перечитал Битанго и отдал Льву Григорьевичу Румянцеву — он ведал в "Уральском следопыте" прозой.
Лев Григорьевич прочитал сразу.
— Ну, что же, будем ставить в номер. Получилось у тебя.
А я… Я не знал: получилось ли?.. И честно говоря, в глубине души чувствовал: не вышло.
Перечитывал снова и снова.
Казалось бы, все как надо. И ребята как ребята, я на них уже отточил перо в более ранних рассказах. И город, о котором я писал, был хороший, похожий на мою родную Тюмень — с теплыми от солнца крышами и шумящими на ветру тополями. И в намечающемся полете летчицы-инструктора с мальчишкой не было ничего неправдоподобного: я знаком был с досаафовскими спортсменами и знал, что в ту пору такие вещи случались.
И мальчишки п о п р а в д е разыскивали старое железо, чтобы помочь Кубе. И вокруг меня на Уктусской окраине уже собиралась ребячья компания, похожая на ту, что в рассказе. Только называлась она не "Клуб Веселых Ветров", а «БВР» ("Берег Веселых Робинзонов"). Это было начало отряда "Каравелла".
И был у меня верный друг и адъютант, соседский Алька, похожий на Антошку. Тоже готов был пожертвовать любой радостью, любым путешествием и полетом ради общей идеи, ради друзей…
Отчего же грызли меня сомнения?
Отчего было так: любую деталь рассказа возьми — все по правде, а прочитаешь подряд — и кажется мой «Битанго» искусственным, будто написанным по заказу…
Все, вроде бы, складывалось нормально: и напечатают, и похвалят… Но не тот это "Битанго", о котором я мечтал!
Может, просто начал понимать, что нельзя уже писать с теми интонациями, с тем, откровенно говоря, неглубоким копанием жизни, с какими писал рассказики для дипломной работы? Или зрела в душе (пока неосознанно) более серьезная тема, где идея Битанго была бы ярче и шире?..
Короче говоря, за день до сдачи в набор я забрал рассказ из редакционного портфеля.
Забрал и спрятал подальше. В такую глухую архивную папку, что потерял его на много лет.
А через год я взялся за большую повесть о мальчишках, всей душою преданных этой поднебесной игре — воздушным змеям. Об их дружбе, радостях и бедах.
Видимо, повесть получилась, ее "с колес" напечатал журнал «Пионер» и в том же году выпустило главное издательство для ребят — "Детская литература". И потом напечатали на многих языках и в разных странах. Даже в Японии.
Японская учительница прислала в подарок двух воздушных змеев — совсем не похожих на наши, шестигранных, пестрых, со свирепыми самурайскими физиономиями.
Я обрадовался, но запускать в небо японские подарки не стал: вдруг не сумею, упадут, поломаются… И теперь эти разноцветные летуны висят на ковре, под потолком. Внучка Даша сперва поглядывала на них с некоторой опаской, но теперь подросла и знает, что змеев подарила "тетя Танака"…
Таким образом, все вроде бы получилось хорошо. Та давняя повесть была для меня как прорыв какой-то, как глубокий вздох. Освобождение. А то ведь я так измучился с "Битанго", что казалось: больше никогда ничего путного не сумею написать. Но само слово "Битанго", змей с таким именем, промелькнули только по краешку этой повести. Как эхо прежней мечты. Я — человек суеверный — не старался вплетать его в ткань книги насильно. И название повести выбрал другое — "Та сторона, где ветер". Его подсказала музыкальная фраза из Пятой симфонии Чайковского. Эта музыка очень помогала мне писать.
…А старый рассказ «Битанго» я разыскал в своем архиве недавно. Рукописный вариант. Строчки, написанные синими чернилами, пером школьной ручки-вставочки. Перечитал с тем чувством, с каким человек разглядывает себя на юношеской фотографии.
Ну что же, был рассказ не хуже других. Не спрячь я его, пошел бы он в одну книжку, в другую. И печатался бы, наверно, до недавних дней, когда всем стало ясно, что молодость революционной Кубы давно прошла, а хорошая взрослость не наступила…
Нет, все же правильно, что спрятал. Кое-что из «Битанго» вошло в повесть, а в целом рассказа не жаль. Подумаешь! Мало, что ли, пустил я в печь других рассказов! И вещей покрупнее. Это лишь критики считают, что "автор очень плодовит и пишет одну повесть за другой".
Они не ведают, сколько исписанных страниц и рвется в клочья. И пишешь — будто продираешься сквозь колючки. Как в детстве, когда мячик улетел на середину заросшего пустыря, а ты лезешь сквозь выросший выше головы, пыльный и жесткий репейник, а он рвет рубашку и сыплет за шиворот всякий сор, а ты еще и не знаешь: найдешь ли в конце концов злополучный мяч…
