Дом на горе - Сергиенко Константин Константинович (онлайн книги бесплатно полные txt) 📗
— Калоша, на переговоры.
— Ась? — Калошин приложил руку к уху.
— Отойдем к беседке.
— А кого стесняться?
— Свидетелей не хочу.
— Ого-го! — Калошин сделал губы колечком и кивнул дружкам.
Компания медленно двинулась в сторону беседки.
— Ну? — сказал Калошин, — Какие мирные пункты?
— Ты меня приговорил? — спросил Лупатов.
— Я? — Калошин дурашливо улыбнулся. — Что ты, Лупатыч. Это суд истории.
— А ты знаешь про последнюю волю осужденного?
Калошин захохотал:
— Ну, Лупатыч, ты меня уморил! Что я тебе, судья?
— Последняя воля — закон, — твердо сказал Лупатов.
— Пошел в… — коротко и злобно сказал Калошин.
— Калоша! — громко произнес Лупатов. — Я вызываю тебя на дуэль. Это моя последняя воля!
Он распахнул куртку и вытащил два одинаковых поджигных пистолета.
— Стреляться с десяти шагов. До смерти!
Калошин в онемении смотрел на Лупатова. Он знал, что такое поджигной пистолет, сам мастерил его в прошлом году и стрелял галок. Тогда целая эпидемия поджигных прошла по интернату. Собирали трубки, проволоку. Доделать остальное в слесарке было делом несложным. Появились даже пистолеты-красавцы. С резными ручками, никелированными стволами. После того как шестикласснику Мешкову оторвало палец и опалило лицо при взрыве, прошла облава с обыском. Все поджигные отняли, наказали умельцев, к тому же мода на самоделки угасла сама собой.
— Стреляться, и прямо сейчас! — повторил Лупатов. — До смерти!
— Да пошел ты! — сказал Калошин. — Чтоб из-за тебя погнали?
— А не придется, — Лупатов медленно приблизился к Калошину. — Я сказал: до смерти.
Калошин качнулся назад.
— Если не будешь, — тихо сказал Лупатов, — так пристрелю, — и достал спички.
Калошин побелел.
— Сволочь… — пробормотал он, отступая назад. — Сволочь…
Лупатов шел на него. Он сунул один поджигной под мышку, другой сжал в руке вместе с коробком и чиркнул спичкой. Она сломалась. Он вытянул вторую.
— Сволочь! — взвизгнул Калошин и вдруг кинулся в мелкий бег, смешно тряся своим грузным, неуклюжим телом. — Сволочь! — вопил он. — Сволочь!
— Куда ты, Калоша! — насмешливо крикнул Лупатов и кинул пистолеты в кусты. — Это же покупка! Они не стреляют!
Он сунул руки в карманы и, насвистывая, пошел к третьему корпусу, не подарив нам с Голубовским даже взгляда.
Через две недели в дымчато-зеленой тоге явился на нашу Гору месяц Майус, названный так в Древнем Риме в честь богини земли Майи. Месяц Майус достал деревянную дудочку со множеством отверстий, сел на склоне Горы под изменившим цвет дубом и заиграл свою нежную тихую песню, слова которой едва различались в переливах мелодий:
Рядом с тихо играющим Майусом присели и мы с Раей Кротовой. Комбинат стыдливо прятал свои дымы в прозрачных воздушных сосудах. Он не хотел отравлять майского благоухания.
— Мама хорошая, — рассказывала Рая. — Она красивая. Знаешь, почему она стала пить? Ее папа бросил. Я его никогда не видела, только фотографию. Он тоже красивый. Ты не смотри, что я дурная. Они у меня красивые.
— Ты тоже красивая, — сказал я. — Подрастешь, и будешь красивой.
— Нет, я не буду. Я хромая. Левая нога короче. Я никому не нужна.
— Все мы никому не нужны. Но станем взрослыми, и все переменится. Ты в кого-нибудь влюбишься.
— Любви нет. Есть только привычка.
— А как же твоя мама? Она ведь любила отца.
— Не знаю. Какая это любовь, если бросают…
— Я тоже не нравлюсь девочкам. Я маленький ростом.
— Что ты, Митя! Ты очень хороший. Ты многим нравишься.
— Интересно, кому.
— Есть такая игра. Называется «Иней». Там говорится: «Перепиши это письмо три раза и отдай трем девочкам. Напиши имя мальчика и зачеркни его. Через 13 дней он предложит тебе свою дружбу или признается в любви»… — Она помолчала. — Я знаю одну девочку, которая написала твое имя… Митя…
Я засмеялся.
— Это был другой Митя. Повыше ростом и посильнее.
— Нет, это был ты…
А месяц Майус все играл свою тихую песню.
Саня Евсеенко совсем другая. Она меня спросила:
— Царевич, ты умеешь целоваться?
— Вот еще!
— Хоть раз целовался?
— Очень мне нужно.
— Хочешь научу?
Она сорвала стебелек с беленьким майским цветком и стала жевать. На ярких губах блуждала улыбка.
— Кислый. Хочешь попробовать? — Она протянула изжеванный стебель.
Я взял его и понюхал цветок. Он пах свежей травой и еще чем-то сухим, слегка горьковатым.
— Глупый ты, Суханов, — сказала Санька.
— А зачем тебе? — спросил я.
— Что зачем?
— Со мной целоваться?
Она засмеялась, упала на траву и раскинула руки.
— Какой же ты дурачок!
— Почему это дурачок? — Я придвинулся ближе. Она смотрела на меня серьезным взором ореховых глаз. Рядом с рыжей ее головой прополз жучок, такой же рыжий. Он деловито раздвинул мешавшие пряди и исчез в путанице зеленых травинок.
— Ну ладно. — Санька приподнялась и мягким движением руки поправила волосы на затылке. — Учись, Суханов. Будешь еще умнее.
Она вскочила и легко побежала по склону Горы, напевая мотив своей любимой песни о полевых цветах.
В этот день Петр Васильевич был необычайно оживлен. Он потирал руки и весело расхаживал по кабинету.
— Дело на мази, дело на мази, ребятки!
Посреди директорского ковра была расставлена новая аппаратура, подаренная шефами. Мощные динамики, усилитель и дорогая вертушка с импортной головкой. Бормоча несвязные речи, счастливый Голубовский ползал среди невиданной техники и поспешно листал инструкции.
— А какой спортзал! — воскликнул Петр Васильевич. — Не то что наш сарай с глухими стенами!
Вчера Петр Васильевич ездил смотреть новое здание для интерната. Его обещали закончить к осени. Осенью мы будем жить в новом доме. Вдали от комбината, посреди березовой рощи с маленьким прудом.
— Пруд почистим, — говорил Петр Васильевич, — устроим бассейн. Будем плавать, соревноваться. Вы понимаете, что такое вода под боком? Это не загаженный ручей.
— Выходная мощность… тембры звучания… — бормотал Голубовский.
— У тебя будет целая аппаратная, — говорил Петр Васильевич. — Я мечтаю сделать радиогазету.
— А танцы? — спросил Голубовский.
— Одни танцы у вас на уме. Актовый зал на четыреста мест, киноустановка. Можно приглашать в гости артистов.
Петр Васильевич взял гитару и заиграл громкую радостную музыку. Мы с Голубовским потащили колонку на склад.
— Двести ватт! — гордо сказал Голубовский.
На улице подбежал Вдовиченко и пытался помочь, хватая то с одной, то с другой стороны.
— Ну что, переходишь? — спросил я.
— Да, — ответил он.
Вдовиченко переводили в другой интернат. То ли это было место для особо нервных детей, то ли еще что. Во всяком случае, он не хотел оставаться рядом с Калошиным. Все это понимали, но обсуждать не хотелось.
— Музон с такой мощностью рубанет по ушам, оглохнешь, — радовался Голубовский.
— А тебе не жалко уезжать? — спросил я.
— Чего жалеть? Там потолок не придавит, А в Дубовом зале, видал, под лестницей даже пол оседает. Не ровен час рухнешь в преисподнюю.
