Три плова - Гехт Семен Григорьевич (электронная книга txt) 📗
А весна принесла мокрые снега и слякоть, она разрушила дороги, создала на пути топкие болота. И все же наступления она не остановила. Увлекаемый духом этого стремительного наступления, взвод Яковенко шагал по топям так, как никогда раньше не шагал посуху. Он ненадолго задерживался в немецких блиндажах, в немецких дзотах и окопах. На его пути валялось и торчало все то, что немцы приволокли на Украину, — танки, орудия, пулеметы, машины... Колонны пленных плелись к Кировограду и Знаменке. Эти места, еще недавно бывшие глубоким немецким тылом, теперь снова стали нашим глубоким тылом.
— Я мечтал — летом вернемся в Одессу, а тут исполнение желаний с превышением, — говорил Яковенко.
Он подошел к Одессе не летом, а ранней весной. Ясным холодным утром его часть вступила в рыбачью деревушку До-финовку, в ту самую Дофиновку, которая видна в городе отовсюду. Куда ни пойдешь, перед тобой дуга бухты и на ее краю — ослепительно белая от известняка, желтая от солнца и голубая от моря и неба Дофиновка. Теперь Яковенко отсюда увидел Одессу. Лежала перед ним дорога, ведущая прямо к Лузановскому пляжу, и к Ярмарочной площади, и к заводу имени Октябрьской Революции.
«Что же я там найду?» — подумал Яковенко.
Он знал уже, что Дворец культуры сожжен и разорена его дымная и шумная прибрежная Московская улица.
— Восстановят, все сделают, как было, — сказал он. — Может, еще и лучше.
Он не сказал: «Восстановим, сделаем», так как сам-то уходил с частью дальше за Днестр. И, когда подошла наконец дата, старший лейтенант Яковенко дрался на румынской зем-
ле, под Яссами. Да и юбилей-то не состоялся — еще шла война, а городу надо было дать воду, свет, надо было очистить от мин порт, наладить станки на заводах, приласкать сирот. Так комитет по празднованию второй раз не собрался на заседание. В первый раз оттого, что грянула великая беда, а во второй — оттого, что из оставшихся в живых членов комитета почти никого не было дома. Кончая с великой народной бедой, они переправлялись через Тиссу и Дунай. Воевала под Будапештом и часть капитана Яковенко.
НА ОКРАИНЕ СИМФЕРОПОЛЯ 1
се еще голубело над головой небо, все еще виден внизу разбросавший по скалам свои белые сады, журчащий весенними водами Ай-Василь. В жизни человека, бежавшего по плато, раньше никогда так медленно, так долго не угасал день. Бежавший, как спасения, жаждал наступления ночи, но ее словно задержали на перевале. Сколько раз ни оглядывался он — по-прежнему море, мол, маяк и еще дальше — угрюмый выступ Аю-Дага.
Плохо было с сердцем. Светличный придерживал его рукой и, помня о том, что нужно глубже дышать, стремился как-нибудь добежать до леса. Еще два — три подъема — и вековые сосны скроют его от преследователей. Утешало то, что им нелегко будет его тогда догнать...
Беда пришла утром. Он зря уверял себя, что никому нет дела до его разоренной зональной станции. И зря полагал, что немцы считают этот дальний уголок симферопольской окраины безлюдным. Они постучались, когда Светличный кипятил для своего таинственного жильца чай. Два офицера из полевой жандармерии. Один по-русски говорил неплохо. Оглядев помещение, он спросил:
— Кто вы такой?
Второй офицер осматривал каждый уголок запущенной, с
осыпающейся штукатуркой комнаты. Был недоволен, что она заставлена непонятной рухлядью: дырявыми бадейками, треснувшими горшками, полуобгоревшими ящиками с разновесом гирь.
— Почему такой ка-вар-дак? — спросил первый офицер, с отвращением отодвигая носком сапога торчавшую под ногами бадейку.
— Здесь была зональная станция, — ответил Светличный. — Я — специалист по садоводству. Эта старая женщина — моя мать.
— Я вас не спрашивал, что здесь было! —недовольно прокричал немец. — Я вас спрашивал, что вы тут делаете?
— Нам некуда деться, я — больной человек...
— Туберкулез? — с брезгливостью спросил второй немец, разглядывавший альбом с видами Крыма, который он достал с тощей книжной полки.
— Нет, не туберкулез, — ответил Светличный: — деком-пенсированный порок сердца.
— Мы не любим больных! — сердито проговорил первый немец и тоже заглянул в альбом. — Мы не любим больных, — повторил он, раздражаясь, — от них идет по свету вонь.
Он опустился на стул и стал перелистывать альбом, тыча время от времени в какой-нибудь снимок и вопросительно взглядывая на Светличного. Тот отвечал: «Водопад Учан-Су, по дороге на Ай-Петри» или «Дворец эмира Бухарского в Ялте». Второму немцу понравилось ущелье Уч-Кош. Помня о жильце, Светличный заставлял себя плавно рассказывать о крутой и заросшей столетним сосновым лесом дороге, уходящей к Романовскому заповеднику, о живописном каньоне в тех краях.
Офицеры заговорили между собой по-немецки, и один сказал, что этот домик никуда не годится. Он несколько раз повторил: «Шайзе, шайзе!» Его попутчик сказал, что они, пожалуй, не зря заинтересовались этим домом — у хозяина подозрительная физиономия. Продолжая перелистывать альбом, второй офицер, видно, рассчитывал найти что-то еще, помимо
крымских видов. «Жилец?» — подумал Светличный. Но пока не сказано было ни одного слова о нем, не сделано ни одной} намека. Не выдал бы испуг, бледность или, наоборот, краска на его лице... Первый офицер наконец приказал:
— Поедете с нами.
Их машина стояла за мостиком через ручей, уносивший весенние воды к Салгиру. Посадив Светличного рядом jc шофером, оба офицера закурили по итальянской сигаре. Дорога, на которой Светличный не бывал с начала войны, показалась ему пустынной, захламленной. Лес около шоссе немцы вырубили; виднелись укрытые в скалах огневые точки, на перекрестках прогуливались патрули. Встретился вооруженный обоз, промчалась машина с дровами; прижался к краю шоссе, давая себя обогнать, удручавший своей таинственностью грузовик.
«Немножко дрейфят», — подумал про офицеров Светличный.
Они озирались по сторонам, вглядывались в вершины гор; один глотнул какой-то жидкости из фляги: по запаху — дешевый ром.
«Прочитали или нет?» — подумал еще Светличный, когда на одном повороте с отвесной скалы глянула на них свежая надпись: «Смерть немецким оккупантам». Сделанная красной краской поверх фамилий туристов и дат посещения ими Крыма, надпись охватывала по ширине всю скалу—от одного торчавшего из-под камней корня сосны до другого.
Немцы, понимал Светличный, везут его куда-то далеко. Не в Ялту ли? Показались Долосы. Минуты через две покажется поворот. В этом месте останавливались всегда туристские машины; отсюда пассажиры отправлялись смотреть Уч-Кош. «Где-то тут крутая тропка, закрытая от глаз соснами. Где-то тут...» — повторял Светличный мысленно, стараясь понять, заперта ли дверца кабины.
— Это и есть знаменитое ущелье Уч-Кош; — сказал он, протянув как бы для указания руку и, прежде чем они успели его задержать, дернул ручку и бросился в просвет сосен так, как бросаются в море.
Выстрелы прозвучали не сразу. Видимо, шоферу понадобилось время, чтобы остановить машину. Светличный бежал вниз, потом перемахнул через речку и стал карабкаться вверх. Прошлогодняя листва буков и дубов тормозила его движения, но, не зная и не думая о том, что он будет делать после, Светличный, тот самый Светличный, которому бывало трудно преодолевать невидимый глазу подъем Салгирной улицы, теперь бежал в гору — не поднимался, а бежал, поддерживая рукой сердце.
Они далеко, погони не видать, и наконец опустилась ночь. Он подумал с ужасом о матери и жильце, зная, что не вернется в Симферополь; разыщет ли, наткнется ли на каких-нибудь партизан, о которых теперь говорят в Крыму, или не найдет их, — все равно туда, в Симферополь, он не вернется.
В его жизни начиналось новое, тревожное, и с давно забытым чувством свободы смотрел он на звездное небо и черную тьму, в которую ушли море, леса и горы Крыма.
В ночь на 4 апреля 1943 года садовод Светличный, бывший работник зональной станции, уроженец Симферополя, проживший в нем сорок шесть лет, пропал без вести.
