Мой внутренний Элвис - Шерер Яна (библиотека книг .txt) 📗
Но папа даже не поднимает голову. Я перехожу улицу и становлюсь под окно. Потом медленно поднимаю голову — так, чтобы видеть папу, а он не заметил меня. Он склонился над книгой, одну руку запустил в волосы, а в другой держит пончик.
Мне бы разозлиться, что он не ищет меня весь в слезах, а сидит тут себе уютненько, читает и жрет пончики. Но странная теплота в животе — вовсе не ярость, а что-то совсем другое. Мне его жалко.
Раньше я всегда думала, папа должен расстраиваться из-за того, что такой толстый. Дедушка его все время доставал — потому что дедушка врач и не переносит толстых.
— Вольфганг! — повторял он папе. — Так ты собираешься что-то делать со своим весом?
Но папа только глубоко вздыхал и брал еще один кусок пирога. Каждый раз, когда мы ехали к бабушке с дедушкой, я заранее боялась вопроса про вес.
А потом папе все это надоело, и он больше не хотел ездить с мамой к своим родителям. Но мама заставляла его, говоря: «Вот, я же езжу вместе с тобой, ем жирный гуляш твоей матери, а потом маюсь от приступов печеночных колик».
И только когда папа однажды, подъехав к дому родителей и увидев, что они уже стоят в саду и машут нам, громко заорал: «Нет!» и повернул обратно, мама поняла, что он и вправду больше не хочет к ним ездить. Она высадила папу на вокзале и поехала с нами обратно к бабушке и дедушке. А они даже не спросили, отчего это папа больше не приезжает.
В общем, из-за дедушкиных вопросов про вес я всегда боялась, что папа расстраивается, потому что он толстый. Но теперь-то, когда я вижу его мирно жующим, мне кажется, он вовсе не печалится. Ну или печалится — но только из-за того, что пончики вдруг заканчиваются. Как сейчас, например. Папа встает, и я быстро пригибаюсь под окном. Когда выпрямляюсь, папа стоит за стойкой и заказывает себе добавку.
Я на коленях проползаю под окном.
Только на парковке снова решаюсь идти прямо. Бегу мимо нашей машины и думаю вдруг, что надо бы оставить папе записку: всё, мол, в порядке, я найду Нелли и вернусь. Я все еще прикидываю, что же именно мне написать, как вдруг замечаю, что задняя дверца машины плохо закрыта. Так не пойдет, думаю я, тут же моя гитара, ее ведь украдут. Я открываю дверцу и нажимаю кнопку — чтобы все было как положено. А потом вдруг понимаю, что если любой может украсть мою гитару — то я ее тоже могу украсть. Хватаю гитару, захлопываю дверцу и бегу со всех ног.
Добежав до автовокзала, я никак не могу отдышаться — и для начала сажусь на скамейку со своей добычей. Хотя это и моя гитара, но у меня ощущение, что я ее украла. Когда я представляю, как папа выходит из «Данкин Донатс», замечает, что забыл закрыть дверь и гитару украли, мне его становится ужасно жалко. Хотя он кражи, может, даже и не заметит.
Перед моими глазами все время папа, сидящий в «Данкин Донатс». И я совершенно не понимаю, почему грустнею, увидев его, ведь сам-то он вполне всем доволен.
Это ж офигеть — мне кажется, я лучше него знаю, что он должен чувствовать.
Иногда мне хочется сказать ему: папа, тебе грустно, так грустно, что грустно становится и мне, только вот ты этого не замечаешь, потому что сотнями заглатываешь пончики и книги и тебе уже ни до чего нет дела.
Я представляю, как папа мычит в ответ: «М-м-м-м», откусывает пончик и читает дальше, и тут металлический голос объявляет: «Now boarding: Erie». Я быстро вскакиваю со скамейки, чтоб успеть на автобус. Встаю в очередь у окошечка.
Гитару я держу обеими руками очень крепко и чувствую, как сердце бьется где-то в горле. Надеюсь, никто не заметит, что со мной творится.
Когда подходит моя очередь, я прислоняю гитару к окошечку кассы и роюсь в рюкзаке в поисках билета. И почему я такая дура и не вытащила его заранее?
— Your ticket, please, — уже в третий раз повторяет женщина в окошечке, как будто я не роюсь в рюкзаке уже две минуты прямо у нее на глазах. А потом наконец нахожу билет, аккурат перед четвертым «Your ticket, please», и с шумом кладу его на стойку. Стойка — а точнее, колченогий деревянный стол дрожит и трясется, его дрожь передается гитаре, и она падает. Я выпускаю из рук рюкзак, хочу подхватить гитару, пока она не ударилась об пол, и почти хватаю ее.
Что-то жутко твердое изо всех сил бьет меня по голове. Секунду я не понимаю, где я и что со мной, чувствую только жуткую боль. А потом слышу, как кто-то говорит: «Ты в порядке?» и дотрагивается до моего плеча.
— Да, — бормочу я и выпрямляюсь.
И тут же из носа хлещет кровь — целый литр, не меньше.
Кто-то протягивает мне носовой платок, я недолго стою, закинув голову, с платком на носу, наконец кровь останавливается, и я могу оглядеться. Передо мной стоит парень, примерно моих лет, круглолицый, с каштановой кудрявой шевелюрой.
— Ты в порядке? — спрашивает он и протягивает мне новый платок.
— Your ticket, please, — говорит женщина в окошечке и возвращает мне мой билет.
Парень берет билет, гитару, мой рюкзак и говорит: «Пошли». Я плетусь вслед за ним с носовым платком на носу. Он поднимается в автобус, у него и вправду получается протиснуться в дверь со всем нашим скарбом. Бегу за ним.
Он останавливается у сиденья, где под окном стоит гитара. Ставит мою гитару рядом и закидывает рюкзак наверх.
— Гитары туда не пролезут, — объясняет он, — хочешь сидеть у окошка?
Я киваю. Он забирает свою гитару от окна. Я забиваюсь на сиденье и кладу свой инструмент на колени. Парень садится рядом.
Мы сидим, обнявшись с гитарами, как мамочки с грудничками. И молчим.
— Меня зовут Язон. Можно посмотреть? — говорит он и кивает на мою гитару.
Это звучит не как вопрос, и я не понимаю, что со мной — может, я совсем уже не в себе или просто рада повыпендриваться, но я говорю: «Конечно» и расчехляю гитару. «Вау», — восклицает он и тут же еще раз: «Вау», — и еще, и еще раз, гладя пальцами деку.
— Это подарок моего отца, — говорю я и вдруг заливаюсь слезами. Язон с испугом смотрит на меня, протягивает еще один носовой платок и говорит, как ему жаль, что мы столкнулись — он просто увидел, как падает гитара, а у него это рефлекс, а еще у него жутко твердая голова, ему уже многие это говорили, ну те, что тоже сталкивались с ним.
Я рыдаю, дыша так громко, что мое дыхание эхом отдается в резонаторном отверстии гитары и от этого звучит еще жалобнее. Язон протягивает мне носовые платки — надо же, сколько их у него, оказывается. Но из-за платков я рыдаю еще горше. Поэтому, когда он хочет дать мне очередной платок, я отказываюсь. Он убирает его в упаковку и смотрит на меня совершенно растерянно. Только я думаю, что все-таки платок мне нужен, как голос в динамиках сообщает, что мы отправляемся по расписанию и через три часа девятнадцать минут будем в Эри, а еще водитель желает нам приятной поездки. Этот голос утешает меня лучше платков. Когда я его слышу, мне кажется, что всё — как обычно, по расписанию, что я вовсе не сбежала от родителей и совсем одна еду по Америке.
Автобус трогается с места и я гляжу в окно. Как же хорошо просто ехать куда-то, не читая при этом карту, не повторяя то и дело «впереди направо» и «впереди налево». И как же хорошо, когда не надо кормить водителя пончиками!
Я почти забыла про Язона, и тут он спрашивает:
— Твои родители тоже в разводе?
Я гляжу на него. Он смотрит так серьезно, насколько серьезно может смотреть курносый веснушчатый парень с кудрявыми светло-каштановыми волосами.
— Да, — говорю я. А потом рассказываю ему, что моя мать сбежала с придурочным блондинчиком, оставив отца одного, а мне запретила жить у него — поэтому я могу с ним видеться только раз в пару месяцев по выходным.
— Ну, всё как у меня, только наоборот, потому что мой отец сбежал с придурочной блондинкой и теперь говорит, что его можно навещать только раз в пару месяцев, так как он очень занят.
— А где он живет? — спрашиваю я.
— В Мемфисе.
Ага.
— Так ты едешь в Мемфис?
— Точно.
— А как?
— На автобусе.
