Повесть о бедном солдате - Привальский Всеволод (электронная книга .txt) 📗
— Тьфу, дурья башка! — рассердился Федосеев. — Самоварное твое золото. Да это все одно, хоть бы и настоящее, только как же ты осмелился на воровство? Имя революционного солдата позоришь!
— Да я что, один такой? Небось и другие брали, а я один отвечай?
— Ах, гады! — сокрушался Федосеев. — Серников! Возьми несколько человек, пройдитесь по всем комнатам, от имени Военно-революционного комитета предупредите: если кто чего по несознательности взял, пусть сам на тое же место положит. В противном случае обыскивать будем.
Весть о грозящем обыске быстро разнеслась по дворцу, и те, кто и в самом деле прихватил разные диковинные, поразившие солдатское воображение вещицы, стали опорожнять карманы, подсумки, вещевые мешки. Делали это открыто, подтрунивая друг над другом.
Серникову с его отрядом достался для ночлега зал зеленого цвета. Зелеными были стены, колонны, огромная зеленая с золотом ваза стояла по самой середине, зеленые канделябры красовались на зеленой каминной полке. И все это было из зеленого с прожилками камня — малахита, как объяснила Фира.
Натаскали в зал ковров, тяжелых портьер — одним словом, устроились с удобствами, хотя Серников подумал, что в казарме все-таки лучше…
Умостившись поудобнее, накрывшись с головой шинелью, Серников облегченно вздохнул, как сильно намаявшийся человек, получивший наконец заслуженный отдых. «Ну вот и сделалось по-нашему. Наша теперича власть. Скоро, значит, винтовку можно будет забросить, намозолила она нашему брату руки… И в деревню, землю делить. Хорошо бы только для этого дела мандат какой получить али бумажкой запастись… Пахать… Теперича уже весной… Эх, дочкам бы гостинца привезти».
Ближайшие два дня принесли Серникову все, что было обещано большевиками, все, ради чего он и сам ходил вчера еще в атаку. Одним словом, он получил наконец мир и землю.
Никакого связного от Федосеева Серников так и не дождался. Вместо него во дворец явились чуть ли не целым полком латышские стрелки и всех, кто расположился в Зимнем, как у себя дома, выставили. Не обошлось, конечно, без скандалов, но когда командир стрелков сказал, что делается это по приказу самого товарища Ленина, распорядившегося строго охранять все художественные ценности дворца, поскольку это теперь народное достояние, страсти поутихли. Солдаты стали расходиться по казармам, матросы — по экипажам и кораблям, красногвардейцы — кто по домам, кто в свои временные общежития.
По Дворцовой площади бродили толпы любопытных, рассматривали щербины на стенах от пуль и осколков снарядов, пытались пройти во дворец, но у каждого входа уже стояли, как каменные, латышские стрелки.
Серников с отрядом потопали на «Айваз». По дороге дивились тому, что как ни в чем не бывало ходят трамваи, идут куда-то по делам прохожие, в сквериках, усыпанных осенней листвой, гуляют с няньками дети.
Пока добрались, пока пообедали, — надвинулись сумерки. Серников не знал, как быть с отрядом: распускать ли вовсе, поскольку задача выполнена и делать отряду вроде бы нечего, или ждать нового приказа. Подумав, он отпустил всех, кто желает, по домам, но строго наказал: ночевать всем здесь, на «Айвазе». Сам же, переменив портянки, заново переобувшись, точно собирался в дальний поход, вскинул винтовку, прихватил мешок и решительно зашагал в Смольный — за мандатом или другой какой бумагой насчет земли.
В Смольный, ярко и как-то празднично освещенный, Серников попал неожиданно легко. Сперва его, правда, не хотели пускать, объяснив, что идет Всероссийский съезд Советов и пройти могут только делегаты. На все просьбы и даже требования, верзила часовой отвечал только одним словом: «Мандат!»
— Мандат? Так у меня же есть! — обрадовался вдруг Серников, доставая бумажку, полученную когда-то от Федосеева.
Бумажка, и в самом деле озаглавленная «Мандат», вполне удовлетворила часового, и минут через десять, после отчаянной работы локтями, Серников оказался в самой гуще людей, битком набивших огромный зал.
Серников усиленно вертел головой, надеясь увидеть Федосеева — единственного знакомого ему здесь человека. Но в этом море голов в папахах, бескозырках, фуражках, кепках нечего было и думать разыскать кого-либо. Тогда он начал прислушиваться к тому, что говорилось за длинным столом, стоявшим на возвышении. Там сидело человек двадцать, а то и больше, и один из них осипшим от долгих речей голосом громко читал разные приказы и распоряжения, которые Серникову в общем очень понравились. Например, немедленное освобождение из тюрем революционных солдат и офицеров, отмена смертной казни на фронте, приказ об аресте Керенского.
Все это делегаты встречали единодушными возгласами «Принято!», а весь зал отзывался одобрительным гулом.
«Ну, а насчет мира да земли когда будет-то?» — подумал Серников, и в ту же минуту ему показалось будто в зал ворвался шквал. Вдруг все закричали, захлопали в ладоши, в воздух полетели шапки, бескозырки, кепки, замелькали поднятые вверх винтовки. И среди всех выкриков громче всего выделялось одно слово, одно имя: «Ленин». Серников и сам что есть силы выкликал то же имя, но как ни тянулся, не мог разглядеть, где же тот, которого с такой неистовой радостью встретила вся толпа. Чуть не плача от досады, он толкнул стоявшего рядом бородача и попросил:
— Браток, будь другом, подсади, хоть бы глазом глянуть на него.
Бородач заржал: «Да, ростом ты не вышел», но подхватил Серникова под локотки и, словно мальчишку, легко поднял. И тогда Серников увидел наконец людей, двигающихся к президиуму, впереди невысокого, коренастого человека, весело оглядывавшегося вокруг, точно все тут были его хорошие знакомые.
— Ну, поглядел — и будя, — сказал бородач, опуская Серникова на пол.
Но теперь Ленин возвышался над залом, он стоял на трибуне, улыбаясь и подняв руку, пытаясь успокоить зал. А зал продолжал бушевать, и, зараженный всеобщим энтузиазмом, выкрикивал что-то и Серников, вглядываясь в лицо Ленина и силясь вспомнить: проходил ли такой человек мимо его заставы на мосту. Нет, не упомнишь… Стой, а ведь на портрете в газетке, что еще летом показывал ему фельдфебель, Ленин был с бородой, усами и вроде бы посолидней. Оно, конечно, недолго бороду и сбрить… Хотя, что это я, ведь Федосеев об этом давеча и говорил…
Зал наконец умолк, смирился перед поднятой ленинской рукой и тогда, как бы кинув руку вперед, Ленин заговорил:
— Товарищи! Вопрос о мире есть жгучий вопрос, больной вопрос современности. О нем много говорено, написано и вы все, вероятно, не мало обсуждали его. Поэтому позвольте мне перейти к чтению декларации, которую должно будет издать избранное вами правительство.
Ленин на мгновение остановился, оглядел притихший зал и торжественно, раздельно прочитал: «Декрет о мире. Рабочее и крестьянское правительство, созданное революцией 24–25 октября и опирающееся на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире».
«Так, — с удовлетворением подумал Серников, — одно сбылось, что обещали большевики. — Вот он, стало быть, и мир».
После Ленина с трибуны выступали другие, неизвестные Серникову. Они поддерживали Декрет о мире, и им тоже хлопали, но не так громко, как Ленину. Но когда один из ораторов стал толковать насчет каких-то оговорок, а другой даже об ультиматуме, который, дескать, надо предъявить немцам, Серников разозлился. «Энтих бы, что еще о чем-то там рассуждают, на недельку бы да в окопы вшей покормить, живо бы сами мира запросили без всяких там оговорок». И, возмущенный до глубины души, Серников стал протискиваться вперед, к трибуне, чтобы это самое высказать вслух. А что особенного? И скажет! Мало ли он с самого лета на митингах навыступался?
Но выступать не пришлось: уже вся солдатская масса съезда шумно потребовала мира. Какой-то усатый за столом президиума поднял руку и громко объявил о голосовании.
Первый декрет Советской власти — Декрет о мире — был принят единогласно. И вновь буря ликования подняла весь зал. Делегаты — кто сидел в креслах — повскакали со своих мест, кто стоял — бросали вверх шапки, обнимались, хлопали друг друга по спине. Бородач, что давеча поднимал Серникова, орал: «Конец войне! Конец войне», и по заросшему его лицу катились слезы.
