Мне на плечо сегодня села стрекоза - Вольф Сергей Евгеньевич (версия книг .txt) 📗
— Я вас и магазинными блеснами обловлю, голубчики мои ясные! — шептала Айседора, запуская снова блесну в лунку. — Я вас научу, как снастью играть. Э-эх!
Удивительно — она зацепила еще одного окуня, правда, поменьше первого, но тоже приличного.
Наверное, потому, что я сам видел, как он долбанул по ее удильнику, а после — блесну у него во рту, я вдруг поверил, почувствовал, что окунь-то, подлец, действительно хватает блесну.
Я вернулся к своей лунке и снова начал махать удочкой, но уже как бы вдумчиво, как бы чувствуя, что рыба следит за блесной, и стараясь играть блесной получше: я буквально видел, как моя блесенка шустрыми зигзагами, блестя бочком, как маленькая рыбка, устремляется ко дну озера.
И все-таки, когда окунь мягко и тяжело надавил на мою удочку и повел вбок, — я этого не ожидал.
Я выводил его к лунке медленно, по капельке, и ужасно волновался и, когда наполовину вынул его из лунки, подтолкнул его рукой — окунь был мой!
— Гений, Леха! — крикнул дед. — Поздравляю!
Поднялся ветер, довольно сильный, но ненадолго: разогнал тучи, открыл солнце и упал до нуля — полная тишина и безветрие.
Потом окунь перестал брать. Но мы никуда с дедом не пошли, просто сидели друг против друга, загорая: мы подустали, да и наловили уже прилично — двигаться было лень.
Я загорал, прикрыв глаза, а когда открыл, увидел, что дед смотрит на меня, грустно как-то улыбаясь.
— Вот это, Алеша, — сказал он и повел рукой без варежки во все стороны, показывая на лед, на небо и солнце, на островки и дальний и ближний лес, — все это — такое, брат, счастье, ты себе и представить еще не можешь.
Он грустно опять вздохнул, встал и без ящика и ледоруба побрел по льду куда-то в сторону.
Он уходил все дальше и дальше, мой дед, все уменьшался и уменьшался, совсем маленький вдалеке, и мне вдруг стало жутковато даже (что-то такое на меня накатило) оттого, что я могу деда, не знаю уж как, потерять и буду без него один.
Ближе к вечеру мы пили чай в избе.
Павел Матвеевич приглашал нас приезжать в любой день: он, дескать, всегда будет поглядывать в бинокль на первый автобус утром и, если мы подымем ледобур вверх с шапкой на конце, он сообразит, что это мы, и встретит нас на «Буране».
— А Гошаню можно? — спросил я.
— Это кто?
— Друг мой из нашего класса.
— Тащи.
— А Памира? Это пес. Щенок.
— Та-ащи.
Возвращались мы довольно поздно. В электричке я вдруг почувствовал, что дико устал, забился в угол и уснул у деда на плече, а проснулся уже в Ленинграде.
23
Нет, только дурачок вроде меня мог предположить, что будет по-другому, а вернее — мог не догадаться заранее, что будет именно так.
Конечно, во всем виновата моя неопытность, школьная манера. Как должен был выглядеть мой рассказ про кошку, который я оставил у Светы? Как? Да очень просто. Сначала наверху листочка справа — «Алексей Волков», пониже, посередине, крупно название «Кошка на снегу», чуть ниже — слово «рассказ», а потом и сам рассказ. А я написал так: название, потом слово «рассказ», после — сам рассказ, а после него, внизу — «Алексей Волков. Школа номер такая-то, класс — такой-то». Ну, полный бред! В таком виде, разумеется. Света и послала его в редакцию, и так его в газете и напечатали: с классом таким-то и номером школы. Напечатали бы без этих сведений — поди гадай, кто такой Алексей Волков, Волковых много, а так — все было понятно.
Ясно было заранее, что школа моя газету прочтет (ведь получаем же мы ее) и, конечно, отреагирует: ура, ура, наш Волков!
Когда уже ничего нельзя было изменить, я схватил тот экземпляр газеты, который был у меня, и, само собой, под рассказом стоял номер моей школы и класс.
Ну что за балда! Видел же я все это, когда, получив газету в конверте, перечел свой рассказ. Видел! Но не сообразил, что меня ждет.
Только потом, уже на уроке Евгении Максимовны, я сообразил, что, когда на переменке многие шушукались и глядели в мою сторону, то глядели именно на меня.
Все всё знали и через силу помалкивали, ради эффекта, который изобрела наша милая Евгения Максимовна. На уроке она молча развернула газету, встала и, держа ее широко раскинутыми руками, улыбаясь, показала классу; класс зааплодировал. С листа газеты, жирно обведенный красным фломастером, глядел на класс и на меня мой рассказ про кошку.
Евгения Максимовна велела мне встать, я встал, низко опустив голову, а она положила газету и тоже начала аплодировать.
— Если бы ты, дорогой Алеша, не опозорил наш класс недостойной дракой — цены бы тебе не было. Какой «талант! — сказала она.
При слове «драка» (не знаю, заметила она или нет) аплодисменты в классе стали заметно сильнее.
А я стоял, уставясь в парту, и краснел, краснел… Нет, совершенно не понимаю! Побил старшеклассника, написал и даже напечатал рассказ. Радоваться надо, может быть, даже гордиться. Не могу сказать, что я очень скромный или застенчивый, стеснительный, необщительный, но все это мне не нравилось. Особенно с рассказом. Получалось, что кто-то без спроса залез мне в душу, хотя я старался себя настроить так, будто Света здесь вовсе не виновата.
— Да я сам его в газету не посылал, — сказал я громко. — Это случайно вышло.
Удивительно: никто не обратил на мои слова ни малейшего внимания. Особенно странно вел себя Гошаня, а уж он-то, вроде бы, мог меня понять, он-то человек довольно чуткий. Но именно он на перемене обнял меня и поволок вниз, на второй этаж, где обычно висела наша школьная газета. Ну, конечно — рассказ уже был там. Его аккуратненько вырезали, обвели для выразительности красивой рамочкой и наклеили в разделе «Литературный уголок» — полный блеск!
— Молоток ты, Леха! — горячился Гошаня, а я отбивался. — Та-лантище! Эх, если бы не моя любовь к Памиру, не ответственность перед ним — я бы тебе его подарил.
— Не надо, — говорил я.
— Но уж по крайней мере скоро я дам его тебе на недельку у тебя пожить: будет у меня тут трудная неделя, сборы будут хоккейные, а мама, кажется, задерживается — пусть поживет у тебя, а?
— Я спрошу у своих, — сказал я.
— Спроси, пожалуйста!
Дома я действительно спросил об этом. Папаня вроде бы даже и не расслышал — собака так собака. Дед только улыбнулся, стрельнув глазом в сторону Люли. Люля, конечно, раскричалась. Собака, видите ли! Блохи! Разодранная обувь! Искусанная мебель!
— Разбитый хрусталь, — сказал дед.
— А ты, дед, помолчи, — сказала Люля. — Нельзя его, что ли, засунуть в школьный живой уголок? — крикнула она.
Мы с дедом рассмеялись.
— Или отдать кому-то другому! Почему именно тебе?!
— Ну, — сказал я. — Так вот, как ты, в любом доме могут сказать: а почему, мол, именно к нам? Я же Гошане друг, вот он и обратился ко мне.
— Ладно, — сказала Люля. — Веди сюда свою гадкую собачину. Условие одно: если уходишь куда-нибудь надолго, бери пса с собой, собачки очень скучают одни, и так он будет днем дома без всех, пока ты в школе.
— А дед? — удивился я и поглядел на него.
Он как-то уныло улыбнулся.
— Дед твой, может быть, укатит в санаторий, за старушками ухаживать.
— Дед, а в чем дело? — спросил я.
— Я его тут к врачам таскала, — сказала Люля.
— Что-то там с сердцем, говорят, — сказал дед. — Сам-то я не знаю.
— Вот те на, — сказал я. — Ты же вроде в форме, а, дед?
— В форме, — сказал дед.
— Поедет куда-нибудь под Ленинград, — сказала Люля.
— А рыбалка, дед? — сказал я. — А как же рыбалка-то?
— Перебьетесь, — сказала Люля.
— Придется повременить, — грустно сказал дед. — Жаль, конечно, по весеннему льду рыбалка отменная, но с другой стороны — весна скоро, лето. Язь пойдет, плотва. На речку поедем.
