Барьер трёх минут - Раннап Яан Яанович (книги бесплатно полные версии .TXT) 📗
«Впереди топочущей оравы», но сам я не топал. Моя нога не касалась земли всей подошвой. Я бежал так, как бегал весь июль. И август тоже. И весь сентябрь — тридцать дней. И ещё пол-октября. Мягко. Пальцами ноги касаясь дорожки и сразу же перенося всю тяжесть тела на здоровую ногу. Я думаю, что бежал, как следует бегать, но заметил ли это Маннермяэ, не могу сказать. Наверное, он был слишком растерян, чтобы заметить.
Правда, к его чести надо признать, он быстро нашёлся. Когда он вешал мне на шею вырезанную из берёзы золотистую медаль, которой в нашей школе награждают уже сто лет подряд победителя ежегоднего осеннего кросса, и вручал вырезанного из полосатого клёна Калевипоэга (переходящий приз!), на его морщинистом лице не было и тени изумления. Теперь старик-физрук всем своим видом показывал, что, мол, да, да, да, этого он только и ждал. И как всегда, как на всех уроках физкультуры, которые он вёл у нас, начиная с четвёртого класса, он не стал ждать ответа на свой вопрос:
— Что помогло нашему Эркки обойти всех? — спросил Маннермяэ своим знаменитым, слышным за километр спортплощадочным голосом, и сам сразу же ответил:
— Сила воли и трудолюбие!
Ох, этот нестареющий Маннермяэ! Он был так доволен кроссом, и собой, и мной, что ему и в голову не пришло усомниться в своих словах. Однако он здорово промахнулся, сформулировав свой вопрос так: «Что помогло нашему Эркки обойти всех?»
Кто помог? Так следовало бы спросить.
Кто?
Это случилось в одну майскую субботу. Естественно, нынешней весной. Мы с отцом отправились в Кадриорг посмотреть на лебедей. В эту весну мы часто ходили на что-нибудь посмотреть. Раньше, когда я болел, отец по субботам и воскресеньям уходил поиграть в бридж. Но после того, как меня окончательно выписали из больницы, он сразу же забыл своих приятелей-картёжников. «Я уже в том возрасте, когда надо думать о здоровье», — говорил отец, и мы, взяв с собой бутерброды, шли за город. То в Пирита, то на ручей Тискре удить окуней, то на холмы Харку, где на песчаных склонах солнце уже в апреле припекает, как сумасшедшее.
Конечно, я был не настолько глуп, чтобы не понимать, с чего это отец вдруг стал думать о своём здоровье и приохотился к прогулкам. Ясно же, всё это делалось ради меня. Я ведь видел, как они оба с матерью переживали, когда у меня нога немела или когда я после долгого сидения на одном месте не мог разогнуться и неуклюже передвигался по комнате. Но в таких делах я не собирался демонстрировать свою догадливость. Здорово было бродить с отцом по лесу. Иногда он, совершенно забыв, что ему уже сорок лет, влезал на дерево и кричал по-тарзаньи.
Ну а в тот раз мы пошли поглядеть на лебедей. Старая пара за зиму обтрепалась. Хвосты поредели, перья измарались, словно их кто-то протащил сквозь печную трубу. Но головы они всё равно держали гордо, высоко.
Мы уже хотели было пойти на трамвай, когда со стороны теннисных кортов донеслось басовитое гавканье.
Отец тотчас насторожился.
— Слышь, это не овчарка, точно, — сказал он.
Отец питает слабость к собакам. По крайней мере он говорит так.
— И, пожалуй, не ньюфаундленд тоже.
Лай раздался снова. Теперь он звучал ещё глуше. Если бы слоны лаяли, у них, пожалуй, мог бы быть такой низкий голос.
Мы посмотрели друг на друга и, словно сговорившись, пошли в ту сторону, откуда слышался лай.
Так мы попали на выставку собак.
С той, что лаяла басом, мы встретились под развесистым, густым каштаном. Впрочем, «встретились» — сильно сказано. Мы смотрели на неё с почтительного расстояния, как принято говорить в подобных случаях. Зверюга сидела под деревом в тени, высунув язык. Конечно, ей было жутко жарко. Всем своим видом она словно хотела дать понять, что плевать ей на всю эту выставку и на золотые медали (у неё было целое ожерелье на ошейнике). И что сейчас ей больше всего хочется, чтобы пришла зима, чтобы скорее выпал снег.
— Вот это собака! — сказал отец. — Килограмм семьдесят весит. А может, и все восемьдесят. Если я когда-нибудь переселюсь навсегда в деревню, тоже заведу себе сенбернара. Большие собаки — моя слабость.
«Если я поселюсь в деревне!» — любимая отцовская тема. Он сулит тогда оставить пустую суету, отрешиться от городской спешки и сутолоки, бросить наручные часы в колодец, а календарь сунуть в печь. И чего только он не намеревается сделать тогда! Мне только неясно, когда должно произойти это переселение. Да и ему-то самому, видно, тоже неясно. У него столько желаний и планов, что в них не мудрено запутаться.
Вот и в ту субботу на собачьей выставке он начал рассуждать, как первым делом соорудит для своей большой собаки санки и какими эти санки должны быть. Ого, у него имеется тонкий план, как использовать силу сенбернара, но я больше отца не слушал. Я вдруг увидел Его. И в тот же миг Он увидел меня. Наши взгляды встретились. Правда, он тут же отвернулся, ему всё время мешали. И больше меня не интересовали ни сенбернары, ни взрывающиеся злым лаем остроносые овчарки. Я видел только Его. Возле наскоро поставленной палатки сидела моложавая женщина, расстелив на коленях клетчатое одеяло, а по этому одеялу ползал, перекатывался, кувыркался такой замечательный вислоухий щенок, что у меня дух захватило.
У вислоухого была чёрная спинка, светло-коричневые лапы и такого же цвета брюшко. А на груди белое пятнышко — чуть побольше пятикопеечной монеты. У него была длинная, как у жеребёнка, шея, и на ней болталась забавная угловатая голова. Когда он поднимал уши, голова становилась похожа на правильную трапецию, перевёрнутую основанием вверх.
— Да-а, — говорила хозяйка лопоухого людям, стоящим вокруг, — скоро полтора месяца. Да-а, предки у него в Ленинграде. Да-а, шестьдесят рублей — цена, назначенная клубом...
— Он когда вырастет, станет большой собакой? — спросил какой-то бородач. Но на этот вопрос хозяйка ответить не успела, кто-то из публики опередил её:
— Конечно, большой. Поглядите, какие у него лапы.
Лапы для такого маленького щенка были действительно слишком мощные, словно у взрослой собаки. Щенок даже не мог как следует управлять ими.
Протиснувшись между людьми, я присел рядом с одеялом. Принесённый на продажу вислоухий медленно двигался едва ли не в метре от меня, но мне хотелось, чтобы он подполз ещё ближе. «Иди сюда!» — телеграфировал я щенку глазами. «Иди, иди, ну иди же...» И тут я заметил другого такого же телеграфиста. Возле меня появился толстый пацан, и, вишь, подлиза, у него хватило наглости даже протянуть руку.
Внезапно у меня возникло предчувствие, что вот сейчас я навсегда лишусь вислоухого. Что стоит лишь щенку приблизиться к толстому пацану, как для меня он будет потерян. И я мысленно зашептал так быстро, как только мог:
— Не приближайся. Не приближайся к нему. Что за жизнь у тебя там будет. Ожиреешь, как и он.
И, словно прочитав мои мысли, щенок проплёлся мимо его протянутой руки. Он подобрался почти к моим коленям, нюхнул своим забавным сморщенным носом и затем принялся лизать мой большой палец.
Лицо толстого мальчишки позеленело от зависти. У стоящей за ним ещё более толстой дамы тоже было кислое выражение.
— Тут дело нечисто, — звонко взвизгнула дама. — На груди не должно быть белого пятна. В Москве всех щенков эрделей с белым пятном суют в ведро с водой. И почему у вашего бородка такая маленькая? Бородка должна быть уже больше.
Вдруг она вытащила из ридикюля огромную связку ключей и забренчала ими перед носом щенка.
Естественно, щенок вздрогнул. Даже я немного испугался.
— Вот, и характер у него трусливый, — брюзжала дама.
Маленький топтыжка прижался к моему колену, словно действительно хотел найти у меня защиту. Я утешил его шёпотом:
— Не обращай внимания. Никто тебя в ведро с водой не сунет. Это твоё белое пятнышко на груди на самом деле очень красивое. Мне именно это и нравится.
Толстая брюзга всерьёз рассердила меня. Чего она лезет бренчать своими ключами. Так кого хочешь можно испугать.
