Чудеса искусства - Колабская Оксана (бесплатная библиотека электронных книг .TXT) 📗
Да, Щепкин велик! Но не кажется ли вам, мои дорогие, что в величии своем он стал для нас родным, словно мы с ним были лично знакомы! Рассмотрите его портреты. Смотрите, любуйтесь! Вглядитесь в это доброе полное лицо… умные усталые глаза, тонкий выразительный рот, прямой нос, чуть вьющиеся седые волосы… Почитайте воспоминания его близких, друзей, их письма. И, может быть, вам тоже посчастливится увидеть великого актера в один из тех редких вечеров, проведенных с домашними. Вот он, как сейчас помню, в неизменном своем коричневом с цветочками по полосам халате, молчаливо расхаживает по многочисленным комнатам дома в Спасском переулке. Расхаживает, закинув полные руки за спину, и иногда вдруг изрекает: «Прости, моя мила, що ты мене била…». А вот он старательно крошит на террасе белый хлеб воробьям на устроенную для этого специальную полочку… Кому-то удастся и услышать глубокий красивый голос актера, вспоминающего о добром старом времени… А кто-то из вас, дорогие мои, побывает в московском Малом театре, в котором всю жизнь проработал Михаил Семенович Щепкин, и уловит искорки таланта великого старика, бережно сохраненные до наших дней актерами этого театра. Актерами, способными заставить ваши сердца то сжиматься от сочувствия и жалости, то радостно биться в упоении и любви. Попробуйте и вы рассказать об этом…
«…Я счастливейший человек в мире…»
— Поведаю Вам сегодня еще об одном великом человеке, об актрисе Марии Николаевне Ермоловой. Слушайте же, и не забывайте этих людей никогда. Ибо они умели творить настоящие чудеса!
Театральный спектакль Машенька Ермолова впервые увидела через крошечное суфлерское окошечко. С удивлением она взирала снизу вверх на сцену, где происходили потрясающие вещи! Знакомые дяди и тёти, которые приходили к ним домой, улыбались ей, приносили пряники и похлопывали ее по пухлой щечке, что, кстати, ей никогда не нравилось, разговаривали с отцом, пили чай — на сцене вдруг превращались в чужих людей и вели себя весьма странно! Они до того преображались, что Машенька порой с трудом узнавала их. В великолепных чужих нарядах, они произносили длинные чужие речи, бегали по нарисованному на тряпке лесу, выглядывали из окон игрушечного дворца, дрались деревянными шпагами! Шпаги Машенька проверяла лично. Они были действительно деревянные, выкрашенные серебряной краской. Но самое удивительное, странные люди эти играли, словно дети, совершенно серьезно, будто все вокруг них было самое настоящее! И Машенька, увлекаясь происходящим на сцене, и сама моментально забывала о деревянных шпагах, о тряпичном лесе и картонном замке. Суфлерское окошечко расширялось до невероятных размеров! В нем умещался целый мир, волшебный, чудесный, завораживающий, выдуманный и… что ни на есть, самый настоящий! Машенька трепетала от восхищения, волнения, сочувствия к этим людям в чужих одеждах, которых папенька называл актёрами.
В тот памятный вечер Машенька узнала, что будет великой актрисой. Откуда пришло это знание, она не знала, да и не пыталась узнать. Знание это радовало невероятно, приподнимало над суровой действительностью, которую Машеньке приходилось принимать и терпеть. В семье Ермоловых почти все работали в театре, но в доме был строгий порядок, заведенный главой его Николаем Алексеевичем Ермоловым, служившим суфлером в Малом театре. Машенька любила отца, считала, что страшно на него похожа и что унаследовала его тяжелый молчаливый характер. Любила и мать свою Александру Ильиничну, тихую кроткую труженицу, посвятившую жизнь семье и сумевшую сохранить в своих трех девочках неуемную любовь к жизни, несмотря на страшную бедность. Они ведь, мои дорогие, долгое время ютились в подвальном помещении старенького двухэтажного дома. Так что Машеньке было не привыкать и на реальный мир смотреть в крошечное окошечко, словно из суфлерской театральной будки…
Машенька, сама того не замечая, копировала всех подряд, даже дворника Петровича, за которым внимательно следила, глядя в свое окошечко. Самое удивительное, что у Машеньки получалось очень похоже! Ох, и веселились же все, глядя на Машеньку! Маменька всплескивала руками, сестры заливались смехом и дразнили Машеньку маленькой обезьянкой. А отец в восхищении восклицал: «Ах, Машенька… ах, Машенька… ах!» Он хотел стать актером, как и его братья. Но так случилось, что всю жизнь прослужил суфлером. И каким суфлером! Сколько раз Николай Алексеевич выручал актеров, подсказывая им реплики. И даже сочинял «на ходу» кусочки роли, вырванные из текста чьей-то нерадивой рукой и, тем самым, спасал спектакль! Воистину, театр существует благодаря таким невидимым его служителям верным и честным! «… Мы были на виду, блистали, А ты нам тихо „подавал“… Нередко лавры нас венчали, когда успех Ермолов создавал…» Так он и проработал «как улитка в раковине» до самой смерти, заработав в этой «раковине» туберкулез легких. Ох, хо-хо… Но он успел увидеть триумф своей Машеньки на сцене. Он успел насладиться ее необычайным даром, словно восполнив в ней свое нереализованное, невысказанное…
Но у Машеньки складывалось все не так гладко. Когда Машенька подросла, ее определили, как и всех детей Ермоловых, в балетную школу — единственное театральное училище по тем временам. И самым трудным и неуспешным предметом у Машеньки оказались танцы! Да еще знаменитый актер Самарин прослушав Машеньку, назвал ее бездарной и сказал свой приговор: «Пускай себе пляшет у воды…» Папенька беспомощно разводил руками и тихо восклицал свое: «Ах, Машенька… ах, Машенька… ах!» Но Машеньке было дано знание, и знание это заставляло ее заниматься, трудиться, изучать, наблюдать, отвлекало от мрачных мыслей и поддерживало уверенность в своих силах. Машенька бесконечно много читала, учила наизусть, разыгрывала перед девочками целые спектакли в дортуаре, которые так и назывались «у комода». И… однажды… Как и должно было случиться, Машеньку пригласила знаменитая Н. М. Медведева заменить заболевшую актрису в своем бенефисном спектакле «Эмилия Галотти» и сыграть главную роль! И шестнадцатилетняя Машенька Ермолова, в тот знаменательный вечер покорила Москву своей неподражаемой искренностью и глубочайшей проникновенностью! Она заставила рукоплескать ей, неопытной девочке, чуть ли не впервые вышедшей на сцену, сумевшей объединить многочисленную толпу зрителей в едином порыве сочувствия и любви к ее героине. Как ей это удалось?! Нам, мои дорогие, не дано понять… Да и Машеньке, наверное, тоже было не разгадать этой тайны. Она лишь могла почувствовать своим чутким сердечком величайшую ответственность за этот невероятный Дар общения со зрителем, данный ей Свыше. И что расплата за дар этот актерский тоже велика… ее жизнь! Машенька была готова на все. В тот вечер она записала в своем дневнике: «Я счастлива… нет, я счастливейший человек в мире…»
Театр тогда, благодаря усилиям наших величайших делателей искусства, воспринимался… помните?.. как «…кафедра, с которой можно сказать много миру добра…» И Мария Николаевна отдавала всю себя на служение этой кафедре. И действительно была счастливейшим человеком! Она жила для своей семьи, родителей, дочери и мужа. Она жила для своих сестер, всеми силами помогая им в нужде и болезнях. Она жила для чужих людей, которые всегда получали от нее помощь, чаще всего даже не зная, кому обязаны своим спасением, и становились уже вовсе не чужими. Она жила на сцене жизнью своих героинь ради своих зрителей, которые буквально носили ее на руках. Ее Лауренсия, Иоанна д Арк, Мария Стюарт, Сафо, Кручинина, ее любимые героини, это она сама… Или … это другие люди, которых на самом деле не было… Но для зрителя они были реальны, они заставляли думать о себе, сопереживать им. Это и есть правда театра, мои дорогие… Ибо Ермолова строила свою жизнь и жизнь своих героинь по своим правилам, которые продолжала записывать даже перед смертью уже дрожащей рукой. Послушайте, мои дорогие друзья. Это надо знать. «…Худого худым исправлять нельзя»… «…не требуйте за любовь — любви, за службу — благодарности»… «Оставляйте суровость… будьте как дети незлобивы…» В годы ее старости после революции читать Евангелие было запрещено, и Мария Николаевна переводила Священные Слова на театральный язык, то есть создавала на сцене своих добрых, мужественных, самоотверженных женщин, способных любить вопреки всему и всем. И сердца зрителей сжимались от сострадания и боли. И становились добрее, мягче, милосерднее. Любовь эта и давала силы великой актрисе выходить каждый вечер на сцену, чтобы вызвать улыбку или слезы сочувствия в зрительном зале. Чтобы подарить своим зрителям праздничные радостные минуты соприкосновения с другим миром… И мир этот всеми своими силами расширить до размеров вселенной, что ей всегда удавалось в детстве, сидя на коленях у отца в суфлерской будочке… Они дорого стоят, эти моменты единения двух вселенных — зрительного зала и сцены, эти моменты просветления, очищения, душевной гармонии, взаимной теплоты…
