Присутствие духа - Бременер Макс Соломонович (библиотека книг txt) 📗
Впрочем, этот мир могущественного мужества был Воле знаком главным образом по журналам, книгам и кино, хотя он и был сыном военного. Уж очень нечасто он видел отца в последние годы. А когда отец бывал рядом — о, в такие дни Воля совсем по-мальчишески, будто и не был старшеклассником, гордился отцом: его тремя шпалами в петлицах, его медалью «20 лет РККА», его тяжелыми гантелями («Видал, с какими гантелями мой отец делает гимнастику? Попробуй подними!») и всем без исключения, что об отце говорили, даже тем, что соседка тетя Паша сказала о нем: «Мягко стелет — жестко спать».
«Ловко! — с привычным восхищением думал он об отце. — Ей на мягонькое захотелось, а легла — жестко! Не нравится на жестком?.. Полежите, ничего, — значит, надо вам, раз папа так постелил».
Волина мать говорила мужу, что в свои редкие приезды он видит не того Волю, каким тот стал, а такого, каким он его когда-то оставил, уезжая на Север. По ее словам, стоило только появиться в доме отцу, и в Волином голосе оживали такие интонации и нотки, каких она давно не слышала у повзрослевшего сына.
И с той же замеченной матерью ребячливостью Воля рисовал себе в воображении предстоящую встречу с отцом, наперед празднуя и торжествуя множество побед…
Десять раз подряд он представлял себе, как под вечер приедет отец, как они втроем, с ним и с матерью, сядут пить чай в палисаднике, как потом мать скажет ему: «Прохладно стало, надевай без разговоров куртку!», и он будто нехотя натянет куртку с привинченным на груди значком «Юный ворошиловский стрелок».
Какой это будет великолепный миг! Отец скажет; «О, это новость! Когда ты успел сдать норму и получить значок?.. Ты мне об этом не писал». Он ответит: «Даже не помню точно когда. Между прочим, я немного перевыполнил норму. Представь себе. Зайдем как-нибудь в тир?»
И тут в воображении возникала еще картина, — ну, что ли, вторая серия первой.
…Они с отцом идут в тир — мимо городского парка, откуда доносится «…Можно быть очень важным ученым и играть с пионером в лапту», мимо кинотеатра, где вторую неделю идет «Если завтра война…», мимо трехэтажной гостиницы, возле которой стоят три новеньких «эмки»-такси (ими иногда пользуются приезжие, чтобы добраться до вокзала, до которого, впрочем, недалеко и пешком), мимо нарсуда, где у входа стоит свежевыкрашенная кабина телефона-автомата, а рядом висит красочный плакат «Болтун — находка для шпиона» — на нем изображен болтун, как раз говорящий по автомату (вероятно, о государственных тайнах), и рядом шпион с огромной оттопыренной ушной раковиной, втягивающей тайны, точно воронка.
Здесь они встретят Риту. Она то и дело звонит отсюда, и чаще всего по просьбе своей старшей сестры Али: та поручает ей отменить или назначить какое-нибудь свидание, потому что пользуется успехом и, как говорит Ритина мать, «помыкает» своими кавалерами.
Рита выйдет из кабины автомата и отправится с ними в тир. Там они будут стрелять на ее глазах. Сперва он сам — по фанерным мишеням. Почти не прицеливаясь, он попадет в зайца, в самурая и в толстяка, немного напоминавшего тех, что стали съезжаться в их город, после того как на окраине забил источник целебной минеральной воды… А затем будет стрелять отец; он не станет опрокидывать фанерные фигурки, он просто попадет трижды в центр круга, и от трех пуль останется одна отметина! После чего неторопливо они выйдут из тира и направятся домой. Дома к этому часу начнут уже собираться гости…
Почему-то само празднество виделось ему, как в немом кино: он представлял себе рассказывающего что-то отца во главе стола, что-то ласковое говорящую Рите мать, хлопочущих рядом мать и Риту, себя, склонившегося к уху Риты, чтобы сказать какую-то шутку, ее, смеющуюся, откинув голову… Фразы, слова в воображении не возникали; наверно, они не были здесь важны. Зато ясно, до слова, Воля слышал тот разговор, что произойдет у него с Ритой, когда он пойдет ее провожать. Шагов сто они пройдут в молчании, потом, вдруг приникнув к его уху, она шепнет:
«Забудь, что я сказала тебе в тот раз… — И сейчас же отпрянув: — Помнишь?..»
«Ты о чем?» — спросит он, словно бы не помня, что такое она ему в тот раз говорила — мало ли он от нее слышал всякого?.. Но между тем поймет, конечно, о чем речь. Недавно она сказала ему на прощанье: «Милый, не надо ко мне привыкать!» (Воля не знал, что эта великолепная фраза принадлежала ее сестре и обращена была сперва к лейтенанту из Осоавиахима, с которым Аля за полночь прощалась у крыльца.) «Ага, теперь на попятный…» — смекнет он, но не поспешит ей навстречу, нет, а заговорит о постороннем. Так, вскользь, он заметит, что к минеральному источнику, этому фонтанчику с теплой газировкой, нынешним летом съехалось, похоже, еще больше толстяков, есть даже из Харькова и Ростова.
Она, немного помедлив, не захочет «переменить пластинку». Он почувствует, как она берет его под руку.
«Я хочу, чтобы ты ко мне привык. Теперь понял?..» На что он, тоже чуть помедлив, ответит (может быть, закурив перед этим): «Жизнь покажет, Рита». И сделает прощальный жест…
Впрочем, в то, что сможет так сказать и так проститься, Воля и сам не верил. Это было бы, конечно, шикарно, но для него невозможно. Он и мечтая не терял все-таки понятия о том, что может сбыться, а что — никак…
Но, помимо этих отчетливых мечтаний о том, каким будет день его рождения, у Воли были еще минуты какой-то смутной тревоги и в то же время приятной взбудораженности пред надвигающейся громадой Будущего. Оно — Будущее — не принимало сколько-нибудь конкретных очертаний. Это не была, к примеру, Москва, где он собирался учиться в институте, чтобы стать архитектором, или Красная Армия, в которой служил отец и ему самому предстояло служить. Нет. Просто в эти минуты с неожиданной, потом пропадавшей остротой он ощущал, что Испытания и Противостояния, ждущие его, давно обещанные любимыми книгами и песнями, приближались и придвигались теперь, когда ему исполнялось уже пятнадцать.
…Какая-нибудь неделя отделяла Волю от приезда отца. Он шел, прогуливаясь, той самой дорогой, по которой не раз шагал мысленно с отцом, а наяву — с Ритой или с товарищами, или один, как сейчас: мимо городского парка («Как же так — резеда и герои труда? — доносилось из глубины его. — Почему? Растолкуйте вы мне!» И двое мальчишек, купив у входа эскимо, уже протискивались, чтобы больше не тратиться, между алебардами ограды, втягивая животы и расплющивая уши), мимо кино, к которому подтаскивали новый рекламный щит, за чем наблюдало несколько пар, мимо гостиницы (ее все еще называют новой, хоть она выстроена почти четыре года назад), мимо нарсуда, возле которого на асфальте мостовой обозначен белыми квадратиками переход, ведущий на ту сторону, к зданию горисполкома (на других улицах места перехода пока не обозначены, и можно переходить где вздумается), мимо кабины телефона-автомата, откуда часто звонит Рита, сейчас пустой…
Это был излюбленный, привычный, а может быть, и единственный в черте города прогулочный маршрут.
Воля пошел дальше. Улица, по обеим сторонам которой стояли свежепобеленные домики с клумбами в палисадниках и курами в маленьких двориках, полого спускалась к реке. Здесь Воля как-то безотчетно убыстрил шаги — и не потому, что идти было под горку. Он не любил эту опрятную тихую улицу, которой ходил летом к реке каждый день. И старался не смотреть, как обитатели этих домиков копаются под вечер в своих огородиках, медлительно поливают из леек цветы, а потом сидят на скамеечках у своих калиток, негромко беседуя. Несколько лет назад отец сказал ему о них однажды, что они — единоличники. И хотя здесь был город, а значит, не могло быть ни колхозников, ни единоличников, Воля запомнил слова отца, и с того дня улица стала для него частью Старого мира. Убеждаться же в том, что Старый мир еще существует, было всякий раз очень неприятно…
Точно так же совсем маленьким мальчишкой (он жил тогда с родителями в Москве) Воля просил не водить его в детский сад той улицей, на которой впервые в жизни встретилась ему похоронная процессия. Он не мог забыть усталых, угрюмых лошадей в черных попонах с бахромой, тащивших дроги с открытым гробом, забросанным цветами, под которыми лежало нечто, на что ему не надо было смотреть. («Отвернись, — сказала мама, — тебе не надо…» — и повернула его лицом к стене какого-то дома.) Он послушно смотрел в стену, слыша только громкую, медленную, печальную музыку, очень медленно удалявшуюся, но довольно скоро, впрочем, заглушённую лязгом и скрежетом трамвая, гудками автомобилей — привычным уличным гамом…
