Бунт на корабле или повесть о давнем лете - Артамонов Сергей Федорович (книги полностью TXT) 📗
— Одно одеяло прожгли, кашу недосолили!
— Спартак на свой спиннинг поймал, подсек, выудил… щуку. И ещё рыб — дополна! — так, на ходу, кому попало рассказывали «ближние».
— Ну почти что, почти что — только самой липочки не хватило! — метр!
— Во-о-от такую щу-у-уку!
— Что, не веришь? Спроси у кого хочешь, все видели.
— Леска лопнула! Надо было толстую, а у него тонкая…
Они шли строем. Весь лагерь выбежал к ним за забор. Окружили, на ходу, наперебой, мешая друг дружке, спрашиваем, спрашиваем, спрашиваем…
А они нам рассказывают. Тоже все вместе, взахлёб, путаясь, тут же поправляя один другого, тут же споря, и хохоча, и перекрикиваясь…
Гадюку они видели… Ужа! И ежа! И лисёнка!
Лисёнка поймали!
Они для него и клетку из прутьев сплели…
Все тут же кидались к лисёнку, но лисёнка всем не показывали: чтоб не пугать его зря, клетку накрыли чем-то, — вот какие они…
Я было сунулся тогда же к Спартаку, прямо так и готов был сказать: мол, возьмите меня к себе в отряд, я баловаться не буду… Но подумать — одно, а как это сказать, если оно само не выговаривается? Да и устал, наверно, Спартак, он меня не заметил. А я ещё повертелся около и в сторонку…
Когда вымылись они, сложили вещи, когда ужинать сели, в тот раз позже обычного, и произнесла мама Карла свою смешную речь о том, что:
— Ну и слава богу, всё кончилось, и хорошо, что обошлось на этот раз без жертв и увечий…
Ну тут все захохотали так, что ей пришлось долго молчать, а потом…
— Это я не в шутку, ребята, я не спала эту ночь, и чего только мне не мерещилось…
И снова кругом засмеялись и принялись шутить.
— Утопленники, да? — крикнул кто-то Полине, и бедная мама Карла печально кивнула в ответ:
— Да, я ожидала самого худшего…
— Никогда не надо ожидать самого худшего! — весело крикнули ей.
— Да, наверно… — покорно согласилась Полина и с этим.
— Всегда надо ожидать самого лучшего! — крикнули ей совсем уже дурашливо.
— Хватит! — скомандовал Спартак.
— Довольно, ребята, а то, я вижу, вы меры не знаете. Надо переменить пластинку…
И пластинку переменили.
Гремел в столовой запоздалый ужин, и так славно было в тот вечер: никто не требовал тишины, все разговаривали, рассказывали, хохотали. Наш стол совсем рядышком со столами третьего-ближнего, и стулья мы поставили так, чтобы сидеть и видеть их и слушать, о чём они говорят. А они пили чай и чокались своими закоптелыми кружками, тянулись с ними к Спартаку.
А Спартак… он вдруг подошёл и наклонился ко мне и спросил шёпотом:
— Что у вас тут было?
— Да ничего особенного, — отвечал я тоже шёпотом, — галстук тут с одного типа снимали на вечерней линейке, вчера.
— А с кого именно? Ты не знаешь?
— Знаю… Ходит тут один, вот с него.
— Так… А за что?
— Да ни за что, в общем-то… Наговорили на него, вот и всё.
— А ты?
— А я молчал.
— Напрасно, — сказал Спартак серьёзно и велел мне завтра подойти к нему.
— Когда вы деревенских тренировать будете? — спросил я, и он даже удивился, потом усмехнулся. Но спрашивать ничего не стал. А жаль — мне очень хотелось, чтобы он спросил: откуда я знаю и многие ли, кроме меня, знают?
Я бы ему ответил:
«Нет, Спартак, больше никто. И я-то, уж точно, не про-треплюсь никому! Потому что я не такой, Спартак».
Однако, к сожалению, не понадобилось мне говорить всё это, он у меня ничего не спросил.
Назавтра я к нему подошёл, как мне было сказано. Подошёл, ожидая подробных расспросов и сам готовый долго и обстоятельно рассказывать, а всё опять-таки получилось иначе. Спартак поглядел на меня в упор, так, что я смутился, и снова очень серьёзно, просто и коротко спросил:
— В мой отряд хочешь? Я скажу, и переведут тебя… Я разговаривал с Полиной, она против не будет.
— Пускай сначала они с Герой галстук на меня наденут… При всех! — сказал я то самое, о чём минуту назад как будто и не думал вовсе. Но сказал и тут же сообразил, что это правильно, это главное.
— Угу, — буркнул Спартак, снова внимательно меня разглядывая. Он даже на шаг отступил для этого в сторону, потом постучал костяшками пальцев по дереву — это мы с ним стояли возле кладовки, где хранились всякие физкультурные принадлежности…
— Гера ваш вот! — И снова Спартак постучал по стене. — С ним не договориться. Ладно, я ещё с начальником потолкую, но ты сам пока не бузи. Кому это надо? Ты ведь не скандалист, верно?
— Я не скандалист, нет… Но ведь это же стыдно — в другой отряд переходить, они же подумают, что я струсил… Вы бы перешли разве?
— А что, может, и перешёл бы… Щелчки-то тебе не нравятся, а? Я же знаю.
— Пусть он перестанет щёлкаться! Я и не даюсь ему никогда!
— Видишь ли, он думает, что это очень остроумно и смешно, эти его шелбаны… Ну так пойдёшь к нам? Мы тебя на ворота поставим. Хочешь?
— Хочу. Только…
— Что?
— Как-то это всё не очень… Я не знаю, Спартак…
— А терпенье у тебя ещё есть?
— Есть…
— Хорошо, тогда подожди немножко. Ну? — И Спартак улыбнулся мне. А я ему. И он мне пожал руку.
29
Возле реки в кустах ивняка, растущих прямо из воды и низко нависающих над рекой, у меня шалаш. Попасть сюда можно лишь бродом, войдя в воду и обогнув большую корягу. А с берега в моё местечко не продерёшься. Это я нарочно тут устроился, чтобы никто мне не мог навредить. У меня в шалаше удочка. Нитку с крючком, грузилом и поплавком привёз я из Москвы, а удилище тут срезал. Ловлю на хлеб, на мух, на кузнечиков. Даже выучился печь на угольях пескариков. Надо их нанизать на прутик, обвалять в соли и смотреть, чтобы не сгорели. Соль и спички я храню тут же на высоком пеньке. От дождя накрываю их пустой жестянкой, а на неё камень кладу, чтобы ветром не скинуло и чтобы звери не тронули.
Сижу я в шалашике, и никто меня не видит, а я рыбу ловлю, и ловится иногда, честное слово! А ещё живёт в ветвях моего сквозного дома совсем маленькая, коричневого цвета птичка. Тут у неё гнездо и трое птенцов. Меня все они не боятся — привыкли уже, да и ничего я им плохого не делаю. Наоборот, я этой птичке хлеб даю. Ей самой поесть некогда — она троих должна выкармливать. Самца, я думаю, убил кто-нибудь: или звери вроде кошек, или люди. И она одна за троих хлопочет и мается.
Птенцы у моей птички были удивительно прожорливые, хуже нашего Геры, то есть ну никогда сыты не бывают. Как увидят её с мухой в клюве, или с червяком, или с гусеницей — сразу все разевают до отказа рты и давай пищать, верещать. И толкаются, и барахтаются в гнезде.
Что она ни наловит, всё им! А им всё мало, такие жадные. Правда, и росли они здорово быстро: недели через две, кажется, выросли, стали птицами и улетели. Но пока росли они, я ихнюю мать почти каждый день подкармливал, чтобы ей самой не обессилеть. И она из-за меня так почти совсем на себя времени не тратила. Поклюёт мой хлеб, чирикнет что-то, клюв о землю потрёт, почистит и опять полетела куда-то за червячками, за мошками и букашками…
Как всегда, тайком, со всеми предосторожностями, чтобы никто не узнал, где у меня тут лаз, я забрался к себе в шалаш, покрошил птичке хлеба, на птенцов поглядел — сильно ли они за ночь выросли. А потом — ух ты, что я увидел!
Даже глазам я своим не хотел поверить. Это как в кино было. Сижу я в своём кусте и смотрю, а прямо на меня бегут через речку вброд настоящие солдаты с автоматами наизготовку. Выскочили они из кустов на той стороне реки, попрыгали в воду и — ура, ура!
Одни плывут, держа оружие над головами, другие по грудь в воде переходят реку пешком, а третьи вот уже здесь, на моём берегу, и ползут по-пластунски, и лёжа быстро окапываются маленькими острыми лопатками, занимая позицию для обороны.
Совсем около меня влез в куст один пожилой и седой уже солдат. Наверно, ему лет тридцать целых, Прилёг, автомат выставил в сторону нашего лагеря и не подозревает даже, что я его вижу и рядом сижу…
