Тайна Змеиной пещеры (Повесть) - Евтушенко Анатолий Григорьевич (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Председательский сидор с харчами уже стоял у порога. Сам председатель сдавал дела завхозу, а Дарья Степановна то и дело выбегала к воротам. Возвращалась скоро, в хате кричит малютка, две побольше стоят рядом у ворот — не отстают. Антона где-то носит нелегкая. Вот-вот отцу уходить, надо же быть всем дома. От старшего что-то писем нету.
Бежит Дарья Степановна в хату и снова трогает рукой приготовленный для мужа узел. Смотрит на него так, словно он в этом доме самый важный и его надо уважать, хотя бы потому, что и ему предстоит дорога, и что там будет в конце ее — неизвестно.
— Степановна! — крикнул Деркач еще издали. — Вот у почтальона письмецо для тебя выпросил.
Антон выскочил из огорода. Лежал битых два часа в тыквах и проверял слова мельника насчет того, что пустые верхние цветы приманывают пчел к нижним, сидящим на куцых толстых ножках у самой земли. Вышло, что мельник прав.
— Давайте, давайте! Отдам матери, — потянулся Антон к письму.
— Только матери! — ответил Деркач. — Дарьюшка! Возьми, Дарьюшка. Сынок из городу прислал.
Мать шла торопливо, прижав к глазам уголок фартука.
— Разбрасывает война всех, как ветер с дерева листочки, — начинает причитать мать.
— Ты что, ты что, Дарьюшка, — махнул на нее рукой Деркач, — войне этой проклятущей не за горами конец. Ты почитай газеты… как наши бьют их… нечистую силу. Пока твой Григорий Иванович до войны доедет, ей уж полный капут будет. В газетах этого еще нет, а по радио уже пошла балачка про такие дела, что сердце радуется.
— И чему там радоваться? — не соглашалась мать.
Ее глаза забегали по строчкам письма. Но даже со стороны Антону ясно, что она не видит и не различает ни слов, ни строчек.
— Да ты не силься, — остановил ее Деркач, — мелковато сынок написал. Ты дай вон Антону-сорванцу, он тебе мигом расшифрует. Или погоди, я очки на нос повешу… Уж задержусь немного, не беда.
А мать тем временем уже улыбалась просохшими глазами. Строчки перестали гнуться и буквы стали по своим местам.
— Сын пишет, что ФЗО закрывают. Скоро домой, значит.
— Вот-вот. А ты плачешь, — подстраивался Деркач. — Я же говорю, что все скоро кончится. Жизнь будет — лучше прежнего. Сегодняшнее радио сказало, что первую ихнюю линию и вторую мы уничтожили на корню. А третья линия подняла руки и кричит, мол, свои, не стреляйте. Это, надо полагать, рабочий класс ихний, пролетарьят. Первая линия — буржуйские офицеры, вторая линия — купеческая была. А третья — пролетарьят. В Германии с часу на час ожидается революция.
— Помоги им бог! — прошептала мать.
— Танки, Дарьюшка, у немцев оказались так себе. Ни то ни се. Пшик! Наша разведка пронаблюдала все до ниточки, до иголочки. Выезжает ихний танк на полянку, на опушку и стоп — остановка. Вылезает офицерик. Так, только слово, что офицерик, а на самом деле сморчок. Достает свою биноклю и в нашу сторону наводит. А сам по неосторожности возьми, да на танк и облокотись. Наши глядят и глазам не верят — танк прогнулся под локтем, как подушка. Фанерный! Ей-бо, фанерный, Дарьюшка. Хе-хе-хе, — зашелся Деркач в приступе смеха.
— Господи, господи… неужто правда это?
— Да что ты, Дарьюшка. Как можно сомневаться в нашей силе? Что наши на войну идут, так то прогулка им. Мой Мифодий описал, — идет на фронт. Я говорю, будет не дурак, еще и с барахлом вернется. С панянки немецкой лишнее платье для своей голодранки жинки привезет. Ты ж знаешь, Дарьюшка, какую расхристю мы ее к себе взяли. Одна исподняя, да и та домотканного полотна. А у них там есть чем поживиться. Я в первую мировую был у них в Пруссии, видел.
Наверно, Деркач сказал что-нибудь лишнее. Дарья изменилась в лице, отвела от него глаза, а под конец и вовсе сказала, едва сдерживаясь от слез:
— Э, дядьку Деркач, люди на войну идут, а вы про барахло балакаете.
Отец пришел домой пыльный и горячий, но чем-то довольный. Взял на руки из колыбельки дочь, сел на лавку, расставил колени, прижал к себе двух других дочек. Хотел и Антона прихватить — вырвался.
Мать поймала его, подтолкнула к отцу. Иди, мол, побудь с отцом. Антон думал, что отец начнет сейчас прощаться. И будут в доме все плакать.
К счастью, у отца в глазах было больше веселого, чем печального.
— Ходил по полям, пока не кончились силы. Обошел луга, сад, виноградник и так устал, что ноги отказались носить. За кручей такая пшеница! Если начнутся дожди, ох, поляжет. Достанется бабам без нас. Серпами да косами придется косить. А там ее пудов по двести сорок на гектаре будет. За школой жито — колоса поднятой рукой не достанешь. Не море житное, а лес. А конопля! И кукурузка такая будет! Нет, не зря старые люди говорят, что ломовой урожай — не к добру… — И замолчал. Сразу, вдруг.
Это было непонятно и так неожиданно, что Антон растерялся. Отец глядел молча на детей и больше не мог слова вымолвить. К горлу подступило что-то, закашлялся. Глаза блеснули… Жалостливый он, когда с детьми возится. Редко это с ним бывает, а этот случай особый — последний раз детей на коленях держит. Антон рванулся и выбежал во двор. Сил не хватило на отца глядеть. Антон понимал, что отцу трудно сейчас. Он ведь и про урожай заговорил только для того, чтоб отвлечь себя от тяжелых дум.
Еще издали Антон увидел, что на кладбище собралось много ребят. Что их сюда привело? Может, и они сбежали из дому, чтоб не видеть домашних слез?
У Васьки припухли веки. Плакал. И его отец сегодня уходит на фронт. Ух, и достанется от него немцам!
Колька Таран стоит расставив ноги. Широченные, как юбка, перекошенные на животе штаны. Одна штанина длиннее другой на целую ладонь. Волосы, как непричесанная копна свежего сена. Еще не слежалась. Но это только с виду он такой неприбранный, а в голове у него полный порядок. Учится он мирово. Старый Таран гордится сыном не зря.
Конопатая Зинка тоже здесь. Сидит на забытой людьми могилке, обхватила голые поцарапанные коленки цепкими руками. У Зинки отца нет. Никто из ребят его не видел. Наверное, и сама Зинка не знает его. Когда мужики выйдут из села на шлях, Зинка будет вместе с бабами голосить.
Самодовольная физиономия Афоньки выделяется среди всех. И чего это он на всех свысока поглядывает? Брат у него уже на фронте. Вокруг Афоньки орава ребят.
Антону не хочется подходить к ним. У него, как у Васьки, глаза влажные.
— Вот, честное благородное, не брешу, — уверял Афонька. — Целая армада наших аэродромов из Сибири на фронт лететь будет. — Это он у своего отца научился врать.
Колька Таран робко поправил Афоньку:
— Аэродромы не летают. Это такое ровное место, где аэропланы садятся.
— Чего еще, — махнул рукой Афонька. — А может, они во время войны скопом будут перелетать. Факт. А хоть и не факт, окна все равно надо заклеивать крест на крест бумажными полосками.
Это уже показалось Антону интересным. Он вынырнул из-за сизого куста барбариса.
— Чего говоришь, Афонька?
— Из района такая телефонограмма пришла, чтоб окна заклеивать — могут от гула разлететься… от моторов. И насчет светомаскировки. Понял? Могу хоть что проглотить — правда это.
— А может, стекла от немецких бомб могут повылетать?
— Чего-чего? Ты почитай письмо, что брат твой из города прислал. Немецкие бомбы падают и все мимо. Падают, пополам разваливаются, а там в нутре песок и записка от немецких рабочих: «Чем можем, тем поможем». От таких бомб не то что стекла не вылетают, даже лягушки квакать не перестают. — Афонька расхохотался. Ему очень понравилось, как он рассказал про немецкие бомбы и про лягушек… Ребятам тоже все это пришлось по душе. Видно было, что насчет бомб они держат Афонькину сторону.
Антон не читал писем, которые приходили от брата из ФЗО. Сегодняшнее Деркач не дал ему в руки.
По улице мимо кладбища двигалась молчаливая процессия. Семьи шли отдельными группами. Уходившие на фронт несли по одному, по двое детей. Впереди всех в пароконной тяге постукивала бричка, груженная баулами и старыми фанерными сундучками.
