Мой брат играет на кларнете(Повести и рассказы) - Алексин Анатолий Георгиевич (читать книги полные txt) 📗
— Она не придет! — сказала я Леве. — Ей противны классическая музыка, и твой кларнет, и Малый зал консерватории… И даже Большой тоже противен! Но я подожду. Раз ты просишь, я подожду!
Я постояла на улице еще минут пять или десять. Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь спросил: «У вас есть лишний билетик?» Мне очень хотелось, чтобы на концерт, в котором участвует Лева, стремилась попасть вся Москва. Но никто за билетами не охотился, и мне оставалось только мечтать.
Я мечтала о том дне, когда Лева будет выступать не в общем концерте, а один, в сопровождении большого оркестра. Государственного оркестра СССР! Мы подъедем с Левой к служебному подъезду, там будут его поклонники (не какие-нибудь девицы, которые охотятся за тенорами, а серьезные пожилые люди — ценители музыки!), и я услышу за спиной шепот:
«Это его сестра! Она посвятила ему всю свою жизнь. Он без нее, как без кларнета!»
Представляете?!
Но вчера «лишних билетиков» никто не искал. Хотя когда я вошла в зал, он уже был абсолютно полон. Ни одного свободного места! Нет, одно свободное было… Рядом со мной, где должна была сидеть Алина.
Мама, конечно, стала тут же упрекать меня за то, что я заставила Леву ждать на улице какую-то свою подругу. Я заставила! С ума можно сойти!
И еще она возмущалась тем, что из-за меня в зале «зияет пустое место». Так она и сказала: «Зияет»!
Я, конечно, ничего ей объяснять не стала. Ей вчера вообще ничего нельзя было объяснить. Она была очень напряжена. И все делала неестественно: неестественно долго и внимательно читала программу, в которой было указано, что Лева выступает предпоследним в первом отделении, неестественно улыбалась родителям других участников концерта, которые все сидели в нашем ряду. Весь ряд состоял из одних только родственников. И это было как-то противно. Не могли уж рассадить нас по разным углам.
Мама все время, словно какой-нибудь гид в музее, сообщала мне: «Вон там сидит лауреат! А там сидит трижды лауреат! А там профессор консерватории…» Мамочка очень волновалась. И мне хотелось успокоить ее. Но я не могла ее успокоить, потому что она ничего не слышала и не воспринимала.
И вдруг она схватила меня за руку:
— Что это? Что это значит?!
Я увидела, что из-за кулис выглядывает наш Лева. Он искал нас глазами. Потом нашел, увидел рядом со мной пустое место… Помрачнел, то есть буквально изменился в лице. И скрылся. Мама взглянула на меня. Но что я могла ей объяснить?
Наконец начался концерт. На сцену вышел мужчина с усталым, красивым лицом и седой шевелюрой.
— Он всегда ведет симфонические концерты, — шепнула мне мама. — Ты видела, наверно, по телевизору?
Вид у мужчины был такой, будто он был главным участником концерта. И фамилии знаменитых композиторов он выговаривал так, что я не сразу их узнавала.
Скрипки, рояли и виолончели казались мне в тот вечер просто невыносимыми. Я впертые заметила, что великие композиторы ужасно затягивали свои музыкальные произведения. Их вполне можно было бы сократить! Когда раздавались аплодисменты, я злилась и думала: «Не хватает, чтобы упросили играть еще!» И стоило только мне так подумать, как обязательно играли еще.
Мне казалось, что никогда не дойдет очередь до нашего Левы. Но она наконец дошла. Седей, усталый мужчина произнес и нашу фамилию так, будто это была чужая фамилия. Вышел Лева, а через несколько секунд после него вышла Лиля. Она держалась, как настоящая аккомпаниаторша: не спеша разложила ноты, поправила под собой стул и устремила глаза на Леву, ожидая его команды.
А наш Лева выглядел, как и на школьной сцене, каким-то слишком домашним. В нем не было никакой недоступности и загадочности.
И костюм его опять казался не новым и мятым, хотя я вчера полдня чистила и отглаживала его.
Я не слышала, как он играл, потому что все время тайком разглядывала зрителей. Но трудно было что-нибудь угадать: смотрели внимательно на Леву — и все… А некоторые закатывали глаза.
Потом раздались аплодисменты. Хлопали не очень сильно, как всегда бывает после первого номера. Все и так знали, что Лева будет играть еще. Но когда аплодисменты затихли, я услышала сзади глухой мужской голос:
— Он сегодня не в форме…
И другой голос, тоже старческий, глуховатый:
— Да, как говорят шахматисты, играет не лучшим образом.
Мама еще до концерта успела мне сообщить, что сзади сидели Левины профессора.
Я боялась взглянуть на маму. Но увидела, как она схватилась за ручку кресла.
Мне хотелось обернуться к Левиным профессорам и сказать: «Поверьте, это я во всем виновата. Я!..»
Ночью я слышала, как Лева ворочался и даже что-то шептал. Вроде бы рассуждал сам с собой. Потом встал и пошел на кухню. Когда он вернулся, я спросила:
— Что? Ты плохо себя чувствуешь?
— Нет… Просто хочется пить. Жажда какая-то… А почему она не пришла? Как ты думаешь, Женька?
И тут я не выдержала.
— Все это по моей вине, Лева… — сказала я.
— По твоей?..
Мне показалось, что в его голосе была радость. Или, вернее, надежда.
— По моей! По моей! — подтвердила я. И все рассказала. В комнате было темно. Я не видела Левиного лица, и так было легче рассказывать.
— В принципе ты поступила подло, — сказал Лева.
Когда резкие слова произносят громко, это значит, что их говорят сгоряча. И, может быть, вовсе не думают то, что говорят. А Лева сказал совсем тихо, спокойно… Значит, он был уверен, что я совершила подлость. Он был уверен… Мне стало холодно под одеялом.
— Но ведь я хочу посвятить тебе всю свою жизнь, — тихо сказала я. — Я готова пожертвовать…
— Это манера деспотов, — перебил меня Лева.
— Какая манера? — не поняла я. — При чем же тут деспоты?
— Они превращают в свои жертвы тех, ради которых хотят всем на свете пожертвовать.
— Но ведь любящие сестры часто вмешиваются в личную жизнь своих братьев. Они имеют на это право!
— А есть ли вообще на свете такое право? — спросил Лева как бы самого себя. — Хоть у кого-нибудь… Может быть разве такое право?
Лева снова лег и поплотней укрылся одеялом. Я села к нему на постель.
— Все-таки хорошо, что она не пришла из-за меня… А не сама по себе. Все-таки хорошо?..
Лева пожал плечами. Это было под одеялом, но я почувствовала, что он ими пожал…
Потом он вдруг улыбнулся. Было темно, но я увидела, что он улыбнулся. И пошла к себе…
Я больше не буду вести дневник. А то, пожалуй, в книге о брате могут не поместить мой портрет с подписью: «Сестра музыканта».
А ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ГДЕ-ТО…
У нас с отцом одинаковые имена: он Сергей и я Сергей. Если бы не это, не произошло бы, наверно, все, о чем я хочу рассказать. И я не спешил бы сейчас на аэродром, чтобы сдать билет на рейсовый самолет. И не отказался бы от путешествия, о котором мечтал всю зиму…
Началось это три с половиной года назад, когда я еще был мальчишкой и учился в шестом классе.
«Своим поведением ты опрокидываешь все законы наследственности, — часто говорил мне учитель зоологии, наш классный руководитель. — Просто невозможно себе представить, что ты сын своих родителей!» Кроме того, поступки учеников он ставил в прямую зависимость от семейных условий, в которых мы жили и росли. Одни были из неблагополучных семей, другие — из благополучных. Но только я один был из семьи образцовой! Зоолог так и говорил: «Ты — мальчик из образцовой семьи! Как же ты можешь подсказывать на уроке?»
Может быть, это зоология приучила его все время помнить о том, кто к какому семейству принадлежит?
Подсказывал я своему другу Антону. Ребята звали его Антоном-Батоном за то, что он был полным, сдобным, розовощеким. Когда он смущался, розовела вся его крупная шарообразная голова и даже казалось, что корни белесых волос подсвечивались откуда-то изнутри розовым цветом.
