Мост в Теравифию - Патерсон Кэтрин (книги полностью txt) 📗
"Впервые в жизни он вставал каждое утро, уверенный, что его ждёт что-то стоящее. Они не просто дружили с Лесли, она была его лучшей, весёлой стороной — дорогой в Теравифию и дальние края. Теравифия оставалась тайной, и слава Богу, Джесс не смог бы объяснить это постороннему. Один поход на холм, к лесам, и то вызывал в нём какое-то тепло, разливавшееся по всему телу. Чем ближе он подходил к высохшему руслу и канату на старой яблоне, тем сильнее чувствовал, как бьётся у него сердце. Он хватал конец каната, раскачивался и вмиг, объятый дикой радостью, перелетал на другой берег, а там плавно приземлялся на обе ноги, становясь в этой таинственной стране выше, сильнее и мудрее".
Детям вечно досаден их возраст и быт... Джесси, неосознанно подражая своим родителям, стесняется своей бедности, Лесли стыдится своего богатства. Даже гордыня их кажется невинной: "Вот, например, Джуди как-то спустилась вниз и почитала им наизусть, и не только прозу, а стихи, даже итальянские. Джесс, конечно, их не понял, но наслаждался самими звуками и удивлялся, до чего же умны и шикарны его друзья". Искушение снобизмом они проходят в школе, и выглядит оно совсем иначе, нежели в "интеллектуальных кругах". "В школе было правило, куда важнее директорских: домашние дрязги не рассказывают. Если родители бедны, или злы, или необразованны, хуже того — если они не хотят купить телек, дети обязаны защищать их. Завтра вся школа будет измываться над папашей Эйвери. Да, у многих отцы — в психушке, а у кого — и в тюрьме. Но они своих покрывают, а Дженис — выдала". Да, дети легки и бесхитростны — но они же и бессердечны. Милосердие — слово не из их лексикона, и, увы, мы мало делаем для того, чтобы включить его в их словарь. От нас дети чаще слышат о послушании.
Чтобы убедиться в реальности первородного греха, нужно увидеть, как детская компания дразнит того, кто по тем или иным причинам оказался "белой вороной". Взрослые, впрочем, выглядят не менее отвратительно, если начинают травлю, но у них это случается реже, за счет воспитания, и имеет более завуалированные формы. Дети же скачут вокруг своей жертвы такой неприкрытой и чистой радостью, что становится страшно. До определённого момента им в голову не приходит, что они делают нечто постыдное, и даже слезы жертвы только раззадоривают их. Лишь резкий окрик взрослого будит чувство стыда, и то с большим трудом: ребёнок искренне не понимает, что плохого он сделал, да и теперь, вырванный из стаи и поставленный перед ответом, он больше напоминает маленького ангелочка, нежели того зверёныша, каким был пять минут назад. Словно подменили ребенка. И поневоле приходишь в ужас: Боже мой, мы же никогда его этому не учили, откуда он нахватался?
Тема школьной травли тоже достаточно типична для детской литературы, но у Кэтрин Патерсон она получает новое развитие: из Теравифии дует ветерок милосердия.
"Я ей рассказала, как все смеялись, что у нас нет телека. Кто-кто, а я понимаю, как это больно, когда тебя считают придурком", — говорит Лесли той самой девочке, о которой прежде говорила: "Таких людей надо останавливать. Иначе они превратятся в тиранов и диктаторов". Но тирания того, что учителя по наивности нередко зовут "коллективом", оказалась сильнее тирании одной отдельно взятой Дженис Эйвери.
Самая страшная и глупая ошибка, которую только может допустить детский писатель, — идеализация детей. Этому отчасти способствует спасительное свойство людской памяти — помнить хорошее и забывать плохое. Идеализируется собственное детство, а вслед за ним — детство вообще. Итогом такой идеализации становится безудержная фальшь: дети в книгах предстают целлулоидными манекенами, полными жизнерадостной бодрости. Кроме того, мало кто из взрослых способен проникнуться детскими проблемами так, чтобы ребёнок поверил. Мы не плачем из-за полутора сотен погибших людей — ужели станем оплакивать вывихнутую кукольную ручку? И мы скорее посочувствуем заботам отца Джесса, уволенного с работы, нежели проблемам его дочерей, которым не из чего соорудить платья, чтобы пойти в церковь на Пасху. Его проблемы реальны, их — иллюзорны.
А на самом деле нужно только диву даваться, насколько иллюзорно большинство "взрослых" проблем. Старое заклинание "всё как у людей" — подлинный бич эпохи, если не всех эпох. Причём стоит нам достичь уровня некоторых из этих пресловутых "людей", как тут же обнаруживаются новые "люди", и теперь уже нам хочется, чтобы всё было как у них.
"Мать закусила губу, как Джойс Энн, лицо её совсем осунулось, и она еле слышно проговорила:
— Я не хочу, чтобы перед моей семьёй задирали нос.
Он чуть не обнял её, как обнимал Мэй Белл, когда та нуждалась в утешении.
— Ничего она не задирает! — сказал он. — Ну, честное слово!
Мать вздохнула.
— Что ж, если она прилично оденется..."
В чем зло общества потребления, если даже в нём никто не голодает? Это общество проводит границы внутри предпоследнего человеческого оплота — семьи. Начнём с того, что семьи сейчас не торопятся создавать, потому что чем раньше ты создашь семью, тем скорее при тех же трудозатратах обречёшь себя на делёж дохода с одним или несколькими маленькими "потребителями". Затем, поддерживать жизненный стандарт семьи ты должен не только перед внешними по отношению к ней людьми, но по отношению к самим же членам семьи — вот почему отец покупает Джессу не краски, которые он хочет, а машинки, которых он не хочет. Чтобы было "как у людей", подразумевается: "как у людей, виденных нами в телевизионной рекламе".
"Они были не такие большие, как в телеке, но всё-таки электрические, так что отец, конечно, потратил больше, чем надо бы. Машинки то и дело съезжали с дорожки, отец всякий раз бранился, а Джесс очень хотел, чтобы тот мог гордиться подарком, как он гордился щенком.
— Вот здорово! — приговаривал он. — Просто я ещё не приспособился.
Лицо у него раскраснелось, он откидывал волосы, наклоняясь над машинками.
— Дешёвка! — отец едва не сбил их ногой. — Ни на что денег не хватает".
И лишь страна Теравифия от этого свободна.
" — Это мальчик или девочка?
Вот тут он знал больше, чем она, и радостно ответил:
— Мальчик.
— Тогда мы его назовём Принц Териан. Он стережёт Теравифию.
Она положила щенка на землю и встала.
— Ты куда?
— В сосновую рощу. Там очень хорошо.
Позже Лесли дала ему свой подарок — коробку акварели с двадцатью четырьмя тюбиками, тремя кисточками и пачку хорошей бумаги.
— Ой, Господи! — сказал он. — Спасибо. — Ему хотелось придумать что-то получше, но он не смог и повторил: — Спасибо".
Эскапизм, говорите? Но если эскаписты способны дарить друг другу настоящие подарки и вкушать от истинной радости, а "реалисты" занимаются недостойным притворством — то, может быть, мы слишком торопимся с ярлыками? Толкиен трижды прав: если из этого мира хочется бежать, значит, он — не дом, а тюрьма. Исходя из каких соображений участие в гонке амбиций называется "реальной жизнью", а неучастие "эскапизмом"?
Взрослые попытки вырваться из гонки выглядят неестественно в первую очередь потому, что взрослые стремятся и съесть пирог, и оставить его целым. Мистер и миссис Бёрк переезжают в деревню в поисках "простой жизни", но никак не каторжного крестьянского труда.
" — Тогда зачем ты сюда приехала?
— Родители пересмотрели свою систему ценностей.
— Чего-о-о?!
— Они решили, что слишком зависят от денег и успеха, и купили эту старую ферму. Собираются пахать, сеять и думать о самом главном.
Джесс глядел на неё, разинув рот. Он понимал это, но ничего не мог поделать. Такой белиберды он в жизни не слышал".
Люди из народа скептически относятся к хождению интеллигенции "в народ", потому что знают: для интеллигенции зачастую это дорожка с обратным билетом. Одно дело — не покупать телевизор, потому что нет денег, другое — потому что телевизор — развлечение простых людей. И я знаю, что во время трагедии "Норд-Оста" кое-кто, будучи при этом отнюдь не скверным человеком, не удержался от того, чтобы сказать: ага, москвичи, вот вам ваши шикарные театры, вот вам ваши бродвейские мюзиклы. Гордыня бедняка нисколько не лучше гордыни богача, но она меньше раздражает, потому что бедняк страдает. Однако богач, по своей прихоти пожелавший разделить прелести его "простой жизни", оставив ему тяготы, раздражает его куда сильнее, чем богач, вовсю наслаждающийся преимуществами своего положения. Бедняк склонен видеть в этом некую крайнюю форму снобизма и перебирания харчами: смотри ты, так обожрался, что решил на диете посидеть!
