Проводник в бездну - Большак Василий Григорьевич (читать полную версию книги .TXT) 📗
— Так…
Слушала она наигранно-весёлый разговор Петра, а самой неловко было перед комиссаром Ашотом за те, непроизвольно вырвавшиеся слова: «А разве ты не домой шёл?» Как она могла такое подумать о Петре?
Тем временем бородатый Пётр ласково, как всегда бывало, обнял её за плечи тёплыми руками.
— Что задумалась, Катя?
— Так… Ничего. Всё будет хорошо, Пётр. Я верю.
— Вот и прекрасно. Будешь верить — порядок будет. Главное в жизни — Еерить, Катя. Мы с Ашотом много километров отшагали по земле нашей и всякое видели: и тех, кто верит, и тех, кто не верит… Встречалось, и врагов видели… своих врагов. Как это страшно — «свои враги»…
— И в Таранивке есть такие.
— К сожалению, везде очи есть… Ну, Катя, прости. Нам с Ашотом пора!
Ушли Пётр с Ашотом в ночную темень. И вновь жутко стало в хате. И такое было впечатление, будто бы и не приходил Пётр с тем красивым горбоносым Ашотом, будто бы ей всё привиделось. Но письма от сыновей, принесённые Петром, возвращали её к реальной действительности — был Пётр, вон там, за столом, с Ашотом уплетали борщ, курили махорку.
Частенько Екатерина Павловна посиживала у окна и вспоминала, вспоминала, вспоминала…
Теми до жути белыми днями, когда гудели вьюги за окном, а ещё больше ночами, она вспоминала свою жизнь. Школу рабочей молодёжи. Курсы учителей в Прилуках. Потом первые шаги учительские, приезд степняка Петра в село, свадьба, дети, безоблачное счастье с Петром, проводы сыновей, разлука с мужем. Жила встречами и проводами.
И сейчас Пётр подарил ей уже несколько встреч. И хотя встречи были только ночью и бередили душу («А что, если выследит кто?»), но жила ими. Пётр, глядишь, то газету советскую принесёт, то просто добрую весточку, как он говорит, с Большой земли. Один раз с Михаилом Швыдаком приходил, второй — с Антоном Степановичем. Говорил Пётр — уже связались они с Большой землёй по радио, пробиваться будут с Ашотом через линию фронта. А пока что «щиплем немцев». Слухи ходят об этом по сёлам. Лютуют гитлеровцы после таких щипков… Вчера, говорили люди, большой склад боеприпасов подорвали партизаны в Яблонивке.
Екатерина Павловна даже вздрогнула, услышав крик совы. Она никогда не была суеверной, но в по-следнес время, если завоет собака или скотина ночью заревёт, мурашки по телу побегут. А теперь эта со-за… И вчера прилетала, и позавчера… Выходила Екатерина Павловна, прогоняла, но сова снова возвращаюсь, кричала с сосны возле плетня.
Кто-то зашуршал в сенях. Испуганно и радостно она метнулась к дверям, хотя и знала: днём Пётр прийти не мог.
— Можно, Екатерина Павловна? — услышала она мальчишечьи голоса.
— А, это вы, щорсовцы? Садитесь, рассказывайте, как вы там… воюете?
Вместо ответа мальчишки шмыгнули носами и подтянули брючонки. И в карманах жалобно дзенькнуло.
— Что там у вас?
— Да-а…
— Смотрите, а то заметит кто недобрый…
— Да-а-а…
— Вот вам и «да». На глаза дуросветам не попадайтесь с этими штучками. — Глазами указала на их оттопыренные карманы. — Ну, рассказывайте, зачем пришли? Я знаю, вы без дела не приходите. Так или нет?
— Так.
И снова дзень-дзень.
Гриша ловко вынул из потайного кармана листовку, расправил, подал Екатерине Павловне.
— Вот…
— Где это вы?
— В лесу нашли… С самолёта сбросили…
Екатерина Павловна быстренько надела очки и, сдерживая волнение, пробежала глазами листовку. С тревогой оглянулась на окна.
— Вы никому не показывали?
— Н-нет… Хотели пионервожатой, но её немцы арестовали.
— Олю?! — ужаснулась Екатерина Павловна.
— Ага. Босую повели… По снегу.
Несколько долгих минут Екатерина Павловна смотрела в окно, за которым на холодную землю опускались большие снежинки, потом снова поднесла к глазам найденную мальчишками листовку. И начала читать — сначала тихо, а потом всё громче — о том, что стоит Украина в огне, стоит страдающая и измученная, но непокорённая, не поставленная врагом на колени…
Гриша слушает, и кажутся ему те слова живыми. Как люди, как птицы… Слушает и смотрит на высокие ворота, занесённые снегом. Вдруг ворота распахнулись, и Гриша, бледнея, громко зашептал:
— Екатерина Павловна, поглядите!..
Екатерина Павловна глухо вскрикнула: в окружении гитлеровцев во двор неуверенной походкой вошёл Пётр Сидорович.
Только успела она спрятать листовку за пазуху, как фашисты затарабанили прикладами в сенные двери. Потом на пороге вырос Мыколай с перебинтованной головой.
— Выходи! Полюбуйся на своего бандита!
Это говорил бывший её ученик, которого она учила любить добро и ненавидеть зло, которого учила уважать старших.
— Как ты смеешь…
— А ну молчать! Кончилось ваше царствование! Выходи! Ну, кому сказано?
Будто не своими ногами вышла Екатерина Павловна во двор и едва не упала, встретившись с каким-то чужим и вместе с тем родным, умоляющим взглядом Петра. Он прислонился к воротам, не в силах держаться на ногах.
— Узнаёшь? — кивнул на Петра Сидоровича один из гитлеровцев, наверное старший. В зубах держал сигарету, в руках — огромный парабеллум. Он подбрасывал его, ловил в воздухе — забавлялся. Шинель на гитлеровце не такая, как у всех, не зелёная, а чёрная. И на рукаве человеческий череп изображён.
«Эсэсовец, — даже похолодела Екатерина Павловна, — теперь всё. Из лап таких не вырваться Петру…»
Подалась вперёд — шагнуть хотела к своему Петру, но её остановил хриплый голос:
— Я впервые вижу эту женщину.
Мгновение стояла окаменело. Зачем Пётр сказал это? А может, так надо?.. Что же ей делать?.. Что?..
— Правду говориль этот… тшиловек? — глянул на учительницу тот, в чёрной шинели, с черепом на рукаве.
Ещё раз встретилась с глазами Петра, в которых прочитала приказ не узнавать его. И она ответила тихим голосом, который сама едва услышала:
— Правда…
Здоровенный Мыколай повёл широкими плечами, словно ремень от винтовки давил плечо.
— Брешет старая карга, — и сплюнул. — Я их знаю как облупленных. В колхоз агитировали, в нарсуде заседали. Брата моего — в тюрьму…
Гитлеровец с черепом на рукаве кивнул молодому Налыгачу, и тот грубо толкнул свою бывшую учительницу к калитке. У ворот стоял со связанными назад руками её Пётр. Без шапки, с разбитым виском и кровоподтёком у левого глаза, с опухшими губами, на которых запеклась кровь.
Мыколай прикладом винтовки ткнул Петра Сидоровича в бок:
— Шагом марш, праведник!
Когда того выпели за ворота, Мыколай кинул злобно Екатерине Павловне:
— Вот такая теперь ваша правда?
Учительница медленно обернулась, маленькая, бледная, седая, и так посмотрела на Мыколая, что тот даже смутился.
— Наша правда светлее солнца. Кинь её в грязь, притопчи ногами, а она всё равно будет сиять! Запомни!
Налыгач ещё раз плюнул:
— Ну, ты, рассусоливаешь… Ваша правда пошла в лес по дрова да заблудилась.
— Ничего, придёт время, выйдет из леса…
— Из леса не выходят, из леса мы выводим. Вот твоего праведника, комиссара, схватили. По одному всех переловим! И перевешаем!
— Всех не перевешаешь, Николай. А ты не подумал, что для тебя уже тоже где-то верёвку готовят?
Молодой Налыгач задохнулся от бешеной злобы:
— Ну, хватит агитировать!..
Когда со двора вывели учителей, Гриша и Митька прикрыли двери хаты и побежали следом. Мыколай оглянулся, погрозил кулаком.
— А вы, заморыши, чего тут шастаете? Без вас обойдёмся! А ну кыш!
Мальчишки немного отстали, но обратно не повернули.
Посреди Таранивки неровным овалом лежит болото. Весной и летом квакают в нём лягушки, растёт острая высокая осока, вода всегда ржавая, застойная.
Вот сюда и согнали фашисты стариков, перепуганных женщин с детьми…
Толпа переминалась с ноги на ногу и молчала, соседи искали соседей, чтобы быть вместе в такие минуты: мол, на миру и смерть красна. Перед толпой с гонором похаживал эсэсовский офицер. Он нетерпеливо поглядывал на часы, развлекался сигареткой, пуская изо рта колечки дыма. Видно, для него такие сходки обычны, будничны, не одну провёл и, может, не в одной стране Европы. На людей он и не смотрел. Будто Еовсе не люди перед ним, а так, скот.
