Самая высокая лестница (сборник) - Яковлев Юрий Яковлевич (читать книги регистрация .txt) 📗
Когда он уходил, вернее, уползал, то услышал, как снова зацокали рты: пришло молочко и щенки принялись за дело.
На другой день Гусаров встретил на улице вдову пожарного, хотел нырнуть в проулок, но хозяйка Корзинки преградила ему путь.
— Деньги взял, а щенков не утопил, — строго сказала она.
— Верну я тебе твои деньги, — пробормотал Гусаров.
— Ты сегодня же верни деньги, — настаивала вдова. — Я Сергеева найму. — Он всем котят топит.
— Верну я тебе деньги! — Гусаров сплюнул и пошёл прочь.
Целый день бродил он по посёлку в надежде найти случайный приработок. Но, как назло, в этот день ни у кого не протекала крыша, не падал забор и электричество работало исправно.
А вдова пожарного требовала расчёта.
— Ладно, ладно, — сердито отбивался от неё Гусаров. — Не будет у тебя щенков. До чего ты мертвечину любишь!
— Гусаров, не оскорбляй!
— К вечеру ликвидирую…
Вечером вдова пожарного не поленилась, взяла фонарь и полезла под дом. Долго ползала она на брюхе и водила фонариком. Ни собаки, ни щенков под домом не было. Она удовлетворённо вздохнула:
— А я думала, надует.
В следующее воскресенье, когда вдова пожарного собралась на прогулку по посёлку, Корзинки не оказалось. Это не на шутку рассердило вдову, и она отправилась на поиски беглянки.
Шёл апрельский дождь. В посёлке разлились лужи. И ручьи текли без разбора по мостовым, дворам, пешеходным дорожкам. И вдруг вдалеке мелькнула знакомая сизая шкурка.
— Корзинка! — властно позвала хозяйка.
Но вместо того чтобы прибежать на зов, собака засеменила в противоположную сторону. Вдова пожарного прибавила ходу. Она шла по следам непокорной собаки и кричала:
— Корзинка! Корзинка!
Собака побежала. Вдова кинулась за ней. Брызги летели в стороны, полы пальто развевались, как тяжёлые крылья. Из-под шляпы выбился рыжий завиток, похожий на медную стружку. А острый нос торчал обтёсанным клинышком, раздвоенным на конце. Она тяжело дышала, но решила во что бы то ни стало нагнать непослушную собаку и наказать её.
А Корзинка добежала до какого-то забора и юркнула в лаз. Вдова пожарного остановилась перед воротами. Это были ворота дома, в котором жил Гусаров. Она узнала их и принялась стучать. Она звала собаку. Ругала её. Ругала Гусарова. И закрытые ворота гремели под её кулаками. Но никто не выходил к ней. Словно в доме не было ни одной живой души.
В это время в тесной комнатке два щенка, урча и причмокивая, сосали мать, а Гусаров сидел рядом на табуретке и улыбался таинственной улыбкой, похожей на гримасу.
Валенки
Маленький кособокий автобус довёз пассажиров до реки и уже пустой, облегчённый, быстро побежал обратно в степь, словно обрадованный возвращением домой. Пассажиры перешли на шаткую пристань, где не было ни стен, ни крыши, ни даже обыкновенной скамьи, и стали ждать. Их было семеро, приехавших к последнему парому.
Невысокая, сухонькая женщина с рослым, губастым мальчиком. Рядом с матерью он выглядел крупным кукушонком, который вывелся в гнезде маленькой птички. Мужчина лет сорока, в кожаной куртке и фуражке лесного ведомства. Его лицо было в мелких щербинках порохового цвета, то ли от оспы, перенесённой в детстве, то ли от взорвавшегося в руках патрона. Он вёл козу. Коза шла рядом с ним послушно, как собака. Она и в автобусе держалась вполне прилично. В числе пассажиров, доставленных на берег маленьким автобусом, было трое артистов. Хрупкая черноглазая певица с нежными припухлостями на месте скул и чётко очерченной, как бы нарисованной самой природой, верхней губой. Аккомпаниаторша — круглолицая, румяная, как воздушный шарик, женщина из породы тех, которым всегда бывает жарко. От неё веяло духами, сквозь которые, однако, пробивался сверлящий сквознячок чеснока. С артистами был ещё сумрачный контрабасист с лиловыми от быстро растущей щетины щеками. Чёрный футляр, в котором был спрятан его инструмент, чем-то напоминал кенгуру.
Ещё был старичок. Не в новом, но аккуратном тулупчике цвета бубна, с ровно подстриженной бородкой, с малиновыми бликами на детских щёчках. В руках у старичка был фанерный чемодан с замком-кренделем времён дома Романовых.
Вся честная компания выстроилась вдоль перил и стала ждать парома. Они смотрели па далёкий, едва видневшийся в тумане берег, который своей недоступностью манил всех с равной силой.
Была поздняя осень. Степь пожухла. А вода в реке загустела и дышала глубинным холодом. От реки пахло снегом. Люди старались не смотреть на воду, а смотрели поверх неё, на другой берег, где запоздалыми угольками догорала заря короткого дня.
Парома не было видно. Вместо парома с противоположного берега на семерых пассажиров поползла низкая тёмная туча с пепельными краями. Угольки погасли. Река почернела. Всё вокруг заволокла преждевременная тьма, и пассажиров охватила неосознанная, инстинктивная тревога. Потом кто-то распорол туче бок, и оттуда с дробным хрустом посыпалась колючая ледяная крупа.
Эта крупа больно секла лица, отыскивая самые уязвимые места: веки, мочки ушей, уголки рта. Пассажиры отворачивались, наклоняли головы. Мать заслонила своего губастого кукушонка. Старичок по-хозяйски поднял воротник и выставил навстречу ледяной крупе густую бороду. Только лесник с козой стоял, по-прежнему облокотясь на перила, и дымил толстой самокруткой — козьей ножкой.
А паром всё не шёл. Чёрт знает что за паром! Никогда не придёт вовремя!
Белая колючая сетка опутала берег, реку, небо и стёрла границы между тремя стихиями. А вокруг пассажиров яростно мела и крутила белая отчаянная карусель метели. В какое-то мгновение они почувствовали себя отрезанными от всего мира на неуютном скрипучем ковчеге. И то, что рядом была коза, перебирающая копытцами по деревянному настилу, и благообразный старичок, похожий на Ноя, делало ощущение ковчега ещё более реальным. Куда, наконец, прибьёт его буря?
Сперва люди стояли неподвижно и терпеливо сносили первые атаки метели. Но когда холод всё глубже и глубже стал проникать под не приспособленную к зиме одежду, они забеспокоились.
Грузная аккомпаниаторша прикрыла ладонями алые щеки, словно боялась, что маленькие белые пульки пробьют упругий воздушный шарик и он сморщится. У певицы окоченели колени, и она всё пыталась натянуть на них пальто, но ничего не получалось: пальто было слишком коротким.
— Газеткой, газеткой закрой колени, мо-одница! — послышался из темноты голос старичка.
Певица то ли не расслышала совета, то ли не вняла ему. Она продолжала натягивать пальто на колени.
— Что же делать? Что же делать? — неизвестно кого и зачем спрашивала мать, стараясь телом прикрыть от вьюги своего нескладного кукушонка. Но её тело было слишком мало, чтобы оборонять такого большого.
— Дома натрёшь его салом, — тут же из темноты посоветовал старичок, который всё подмечал.
— Он у меня хворый, — жаловалась мать. — Лёгкими болеет.
— Вот салом самый раз.
— Нет у меня сала.
— А тебе надо держать сало, раз у ребёнка грудь слабая. Ишь как он у тебя посинел…
Старичок растворился во тьме и метели. К расстроенной матери подошёл лесник. Он держал в руках шарф.
— На вот, — сказал он, — прикрой малого.
— Не хочу, — пролепетал кукушонок, но мать уже кутала ему шею, забыв даже поблагодарить хозяина шарфа.
А старичок возник рядом с контрабасистом, который замер неподвижно, обняв своего чёрного кенгуру. Белая крупа лежала на его плечах и на узких носах ботинок.
— Не годится, — сказал старичок, — надо двигаться.
— У меня ноги онемели, — отозвался музыкант; у его голоса был гулкий тембр, словно отражённый могучей декой контрабаса.
— А ты двигайся! Топчись! Вся сила в ногах. Ногам тепло — никогда не простынешь!
И старичок стал проворно показывать музыканту, как надо топтаться и притопывать, чтобы ноги не окоченели.
— Я больше не могу, — прошептала певица, — у меня отмёрзли коленки… Может быть, поблизости есть деревня?
