Встречаются во мраке корабли - Хондзыньская Зофья (читать книги без регистрации TXT) 📗
Забавно. Она-то думала, что знает все разновидности несчастья, а тут оказалось, что существует некая ранее совсем ей неведомая. Они видятся, как виделись раньше. Павел ведет себя очень естественно. Но когда во время ужина Эрика пытается поймать его взгляд, это никогда ей не удается. Павел разговаривает, порой бывает весел и забавен и все равно словно бы отсутствует. Даже когда сидит и читает книжку — словно бы отсутствует.
Часами лежа на кушетке, Эрика смотрит на золотой шпиль Дворца культуры. Зажжется на нем солнце или не зажжется?
Если зажжется, то, может, хотя бы те двое придут в Саксонский сад.
Ко всем ее терзаниям прибавились еще и «те двое». Она заметила их недавно, сидя на скамейке. Они шли полуобнявшись, как ходит множество пар, множество парней и девушек. Но Эрике сразу бросилось в глаза что-то отличное от других, хотя она не смогла бы объяснить, что именно. Они прошли мимо и сели на соседнюю скамейку. Эрика незаметно наблюдала за ними. Не могла, просто не могла отвести глаз.
Девушка положила голову на плечо парню мягким движением, словно бы с целью сделать ей, Эрике, больно. Она встала, чтобы уйти и больше не видеть их, но, проходя мимо скамейки, не выдержала, взглянула. И тут глаза ее встретились с глазами девушки. Встретились? Нет. Не встретились. Девушка, правда, подняла глаза, но Эрику не увидела, хотя и смотрела в ее сторону. Взгляд ее погружен был в себя… и в того, кто рядом, — начисто выключенный из внешнего мира. Ничего не существовало вокруг — ни парка, ни людей, ни вчера, ни завтра. Жизнь замыкалась этой минутой, прикосновением к плечу любимого и потому давала ощущение спокойствия, безопасности, счастья.
Она видела их несколько дней тому назад, но ни на минуту не переставала думать о них. Чувство было такое, будто те двое обокрали ее — показали, а потом забрали что-то принадлежавшее им. Но в иных обстоятельствах это «что-то» могло принадлежать и ей тоже. Мысли как молнии вспыхивали и гасли, делая явным то, о чем раньше ей и не снилось: достижимость счастья, возможность взаправдашнего существования. Такого, когда жизнь есть жизнь, а не сон и не бессмысленное гадание: отразится ли солнце (нет, конечно) на шпиле Дворца культуры? Все это было так близко и вполне могло касаться ее, если бы… Что — если бы? Если бы она была иной. Но она была такая, какая была: клейменая, проклятая, одинокая, совсем одинокая.
Мглисто. Пронизывающий холод. Эрика подняла воротник пальто и втянула голову в плечи. Уж давно пора было встать и пойти домой. Кто в такую погоду выберется на прогулку в парк? Уж конечно, не те двое, которых она столько дней безнадежно тут поджидает.
«А что, собственно, такое надежда?» — подумала Эрика, и ей припомнилась вычитанная где-то фраза: «Надежда — двигатель жизни».
Ей вот совсем неведомо это чувство. Может, потому и жизнь ее не заладилась, кривыми тропками пошла.
Разве ждала она весну, чтобы увидеть набухшие, лопающиеся каштановые почки? Или зиму, чтобы порадоваться первому белому пушистому снегу? Разве ждала она бабье лето, теплые осенние деньки, когда желтеют и рыжеют листья? Никто никогда ничего не дарил ей — нечего было. Разве что помощь из жалости… Как Павел. Но только это, ничего более, потому она и пренебрегла его даром. Что-то сломилось в ней с той минуты, у «Ивы». Много раз собиралась она, вернувшись домой, войти к Павлу, извиниться, убедить его, что им обоим надо вычеркнуть из памяти тот мрачный, недобрый период жизни, сложить оружие. Она даже готова была признать себя побежденной. Но потом раздумывала. Потому что знала: стоит Павлу равнодушно взглянуть на нее, когда она войдет в комнату, — и слова застрянут у нее в горле.
Наконец она встала и направилась к выходу, давя башмаками комочки грязи.
Когда, глядя в окно на первый снег, пани Мария со стесненным сердцем думала о близящихся праздниках, ей не приходило в голову, что праздников этих боится не только она, но и Эрика и Павел. Разумеется, каждый на свой лад. Пани Мария привыкла к тому, что Павел уже много лет подряд сразу же после сочельника уезжал с товарищами в горы. Но на этот раз, думала она, Эрике, с детства лишенной «домашнего тепла», полагалось бы устроить нечто вроде настоящего праздника. С другой стороны, пани Мария очень устала, у нее осталась неделя от отпуска, которую надо было использовать до конца года, и, говоря по совести, она предпочла бы камни толочь на дороге, чем печь маковники и пироги и проводить праздники с Эрикой. Особой антипатии она, в общем-то, к ней не питала, но отдавала себе отчет в том, что Эрика ее, пожалуй, не любит. Правда, в последнее время она немного обтесалась и вместо прежних «не хочу», «не пойду», «не люблю» отметала каждую попытку инициативы гораздо более деликатным образом: ссылкой на головную боль, затянувшимся молчанием; так или иначе, перспектива провести с ней один на один всю праздничную неделю никак не улыбалась пани Марии. Уже сочельник — преломление облатки, слова, при этом сказанные, которые для них с Павлом обычно были поводом для ласковых шуток, теперь, при свидетеле — печальных глазах Эрики, глядящих на них с завистью, с насмешкой, — сочельник мог стать чем-то очень неприятным.
Эрика думала о том же. Из года в год праздники приводили ее в отчаяние. Она ходила по Вроцлаву и, словно самой себе назло, словно желая растравить свои раны, заглядывала в окна, в которых зажигались елочки. И хотя с возрастом она все больше понимала, что сияющая разноцветными огнями елка вовсе не гарантия того, что людям, сидящим в комнате, хорошо и весело, мысли этой старалась не допускать. Теплый свет, тени на стенах, порой и пение — все это очаровывало ее, и, вглядываясь в чужие жилища, она чувствовала себя андерсеновской «девочкой со спичками» — обездоленной, замерзшей, одинокой, почти смакуя при этом свое одиночество, отчаяние, несчастье. Родители, думала она, дедушка с бабушкой, брат, подарки под елкой, белая скатерть. И она — сидящая с няней у телевизора. (Сузанна уже несколько лет уходила в праздники на дежурство, но Эрике никогда не приходило в голову, что и она, верно, от чего-то хотела себя избавить.) Здесь, в Варшаве, ситуация была иная. Эрика чувствовала: если пани Мария что-то и устроит в праздники, то исключительно ради нее, из жалости, из сострадания к ней. И хотя настоящий сочельник был ее давнишней мечтой, мысль о том, что она получит его как дар, как милостыню от людей, с которыми ее ничто не связывает, казалось ей чудовищной. Каждый вечер во время ужина она, содрогаясь, ждала разговора на эту тему, в тысячный раз придумывая отговорку. И в конце концов придумала: скажет, что ей неловко перед няней и потому праздники она должна провести с ней. И хотя знала, чем это будет для нее, решила и в самом деле поехать на пару дней во Вроцлав.
А Павел? «Душевные» переживания Павла были не так уж сложны. Он чувствовал, что негоже уезжать, оставив усталой Мане праздничный подарочек в лице Эрики. С другой стороны, ему чертовски хотелось в горы, куда они с Худым ездили ежегодно, с незапамятных времен состязаясь друг с другом, кто больше совершит за день спусков в долину. В прошлом году Худой здорово его обскакал, в этом — ему предстоял реванш, и шансы явно были: куплены шикарные французские слаломные лыжи и сам он вполне в форме. К тому же собирались ехать и Марта с Мартином — мировые ребята. И почему, собственно…
Ну, а почему, собственно? Она в последнее время вполне приемлемая, совсем даже ничего, не так раздражительна, задирается меньше. А это сразу решило бы столько проблем…
— Куда ты так упорно смотришь, Маня? — спросил он мать, которая все еще стояла, прижавшись лбом к стеклу.
— Я всегда любила первый снег. Подумать только, перед войной по Варшаве еще на санках ездили… Как-то мы с дедушкой катались на саночках в Аллеях.
— По которым рыскали волки и медведи.
— Осел!
— А я не люблю, когда ты старишь себя.
