Любовь и картошка - Киселев Владимир Леонтьевич (бесплатные онлайн книги читаем полные TXT) 📗
— Когда он маленький был, я ему прищепку бельевую на нос надевала.
— Почему же ты мне не надевала? — возмутился Сережа.
— Мама твоя не дала. Говорила, что по науке этого делать не полагается. Что от этого носоглотка может испортиться.
— Ну и ладно,— разочарованно решил Сережа.— Зато мой семейный нос показывает, что борщ у тебя, баба, с курой. Только недосоленный.
Говорят, что соль не пахнет. Но Сережа знал: пахнет. И особенно сильно пахла соль в еде.
— Недосол на столе,— ответила Галина Федоровна.
Сережа в кухне распорол мяч ножом, отделил одну полосу и принялся зачищать ее наждачной бумагой.
— Ты руки мыл? — спросила бабушка.— Что это ты делаешь? Зачем мяч порезал?
— Мыл. Он старый. Баб, где у тебя Библия была?
— Зачем тебе Библия? Не дам.
— Мне для школы. По антирелигиозной пропаганде,— не задумываясь, соврал Сережа.— Я не с собой, я здесь посмотрю и отдам.
— Ладно. Только осторожней, эта книга древняя, ценная. От отца Василия осталась.
— Какого отца Василия?
— Был у нас батюшка в отряде.
— Молился?
— Стрелял. Убили его. В один день с дедом твоим.
— А ты, баб, в самом деле в бога веришь?
— В бога? — переспросила бабушка, — Разве может человек, который про космос слышал и про жизнь на Марсе и телевизор каждый день смотрит, а там аттол Бикини показывают,— разве может такой человек в бога поверить? Это все или привычка, или упрямство. А иногда, может, и притворство.
— Но в церковь ты ходишь...
— Бывает, что и хожу. Старая я, Сергейка.
Галина Федоровна вспомнила, как в страстной четверг возвращалась она из Залесья, за шесть верст. В ее селе церкви не было с тридцатого года. В руках она несла горящую свечку, схороненную от ветра в скрученной газете. В бога она не верила и не молилась ему, но в войну в хате пречистую повесила и вышитым рушником убрала.
Не помогло. Сожгли хату вместе с иконой. Казалось, это должно было ее окончательно отвратить от религии. Но нет, когда постарела, то с другими старухами в праздники стала в церковь в Залесье ходить — для порядка и для интереса.
Встречным, внезапно подувшим ветерком спугнуло огонек в газете, и сейчас же донесся дух солярки, и стук железа по железу, и негромкие пустые ругательства.
Когда она подошла ближе, тоувидела, что в канаве, нелепо упираясь брюхом в кусты и круто наклонившись, торчит трактор, а в моторе копается тракторист.
— Как это тебя угораздило? — спросила Галина Федоровна.
— «Как угораздило, как угораздило»... Все вопросы задают, а помочь некому. Ты, бабка, присветила бы мне лучше.
Галина Федоровна перебралась через канаву и затененной газетой свечкой осветила мотор.
— Ты чей будешь?
— Костюк.
— Не Ивана ли Богданыча сын?
— Нет, племянник.
— А что у тебя с трактором?
— Да вот, исследую.
— Подержи-ка свечку, — сказала Галина Федоровна.— Другого ключа нет?.. Да ладно...
Она вывинтила пробку плунжерного насоса, затем занялась пускачом. Двигатель почихал и заработал. Тракторист настолько растерялся, что даже не поблагодарил, а только вернул ей свечку и сказал сердито:
— Вам бы, бабушка, в танкисты-механики, а не по церквам ходить.
А что?.. Могла бы и танкистом. В тридцать третьем покойный муж по вечерам учил ее управлять первым в колхозе трактором «ХТЗ-НАТИ», и она стала первой в районе женщиной-трактористкой. А в сорок четвертом, уже после освобождения, сама собрала из обломков, из остатков гусеничный трактор и работала на нем одна чуть ли не в три смены...
Призывно зазвонил телефон. Галина Федоровна сняла трубку.
— Але,— сказала она.— Ничего... Ничего. Бегаю... Какой праздник? Храм?..— Она оглянулась на Сережу.— Нет. Не пойду... Чего я там не видела?.. И тебе не советую...
У Сережи была своя комната, очень узкая и длинная. Когда Сережа перешел в седьмой класс, Григорий Иванович выделил его — поставил деревянную перегородку. У стены стояла узкая железная кровать. Рядом с ней стул, а уже у другой стены светлый шкаф-бюро. Крышка откидывалась и служила Сереже письменным столом.
Сережа откинул крышку бюро и, перелистывая Библию, начал выписывать на бумажку буквы. Гусиные перья он приготовил заранее. Он очинил их острым ножом и разрезал вдоль. Но чернила из дубовых орешков на бумаге расплывались. Он добавил в чернила еще немного меда, разболтал, а затем на пергаменте, сделанном из дольки Васиного мяча, старательно выписал:
Затем он обжег края пергамента спичкой, с отвращением принюхиваясь, положил пергамент на пол и стал топтать его ногами. Вскоре пергамент приобрел очень древний вид.
На другой день после уроков Сережа отозвал Васю в сторону и таинственно спросил:
— Ты славянский знаешь?
— Какой славянский?
— Ну... этот... древний...
— А что?
— Нашел один документ. В Библии. В старинной. Сережа показал Васе свой пергамент.
— На чем это?
— Не видишь?.. Пергамент! Настоящий!
— А, пергамент,— сказал Вася так, словно каждый день имел дело с пергаментом. С трудом разбирая слова, он прочел: — «Имаи оухо да слышит гради к дубу...» Что-то тут... «Ниво же на полуночь десать и седмь шаг ищи и обращеши сокров...»
— А что значит «сокров»? — преувеличенно заинтересованно спросил Сережа.
— По-славянски — это «сокровище», — ответил Вася, что-то про себя соображая.— Дай-ка мне этот пергамент. Я расследую, что это за «сокров». Посоветуюсь... с одним человеком, а тогда уже посмотрим, что с этим дальше делать.
«Клюнул»,— решил Сережа и отдал Васе пергамент.
Сережа не ошибся. Они с Олегом и Ромасем устроили наблюдательный пост недалеко от усадьбы председателя. Не прошло и часа, как Вася выехал из усадьбы на велосипеде. К багажнику была привязана лопата. Они отправились за ним скрытно. Пешком. На расстоянии.
Из боковой улицы во главе стада появился огромный черный бык Ганнибал. Увидев Васю на велосипеде, он наклонил голову к земле, заревел и с неожиданной легкостью пустился за велосипедистом. Вася оглянулся и закрутил педали так, что спицы замелькали, как пропеллер самолета.
Ганнибал, отогнав велосипедиста, остановился, поджидая стадо.
— Нашего Ганнибала, — рассудительно сказал Сережа,— надо пускать на велосипедные гонки. Большие рекорды появятся.
— Эй, хлопцы,— послышался голос из-за плетня.— А идите-ка сюда.
Ребята остановились. Их звала маленькая, сухонькая старушка Марта Пидопличко.
— А куда это вы собрались?
— Да так, погулять...— замялся Сережа.
— А зайдите-ка сюда. Я вам дам по яблочку. Такие яблочки уродились... Каждое даже светится.
— Спасибо.
Ребята вошли в калитку.
Старая Марта вынула из корзины, которая стояла рядом с плетнем, шесть крупных кремовых яблок и дала каждому по паре:
— Ешьте на здоровье.
«Что ж это она,— с досадой подумал Сережа,— дежурит тут возле плетня со своими яблоками?» Он спешил. За Васей. Но не подойти, если звала старая Марта, никто в селе не решился бы.
— Спасибо.
— А уроки вы сделали?
— Сделали,— ответил Олег.
— Тогда гуляйте.
Черные веселые глаза старой Марты смотрели из-под надвинутого на лоб белого платочка на ребят так доброжелательно и внимательно, словно она знала о всех их прошлых шалостях и ошибках и о всех будущих, но не сердилась на них за это, а любила их еще больше.
У старой Марты Пидопличко был муж и четверо сыновей. Один другого краше. До войны. Все они погибли на войне. Пали в боях за Родину. За ее честь и независимость. И осталась она одна. Все эти годы прожила одна. Но не ожесточилась. Не стала равнодушной. Не утратила интереса к жизни. К людям. И всегда пела. Лучше всех. У нее и научилась петь народные украинские песни Елизавета Дмитрук.
Однажды в село Бульбы приехал известный московский композитор. В багажнике его автомашины стояли в ряд, как чемоданы, магнитофоны. От Елизаветы Дмитрук он слышал, что в селе Бульбы больше всех знает песен старая Марта Пидопличко и что поет она лучше веех.
