Чудо-юдо, Агнешка и апельсин - Ожоговская Ганна (читать лучшие читаемые книги txt) 📗
— Что-о-о?! Он хотел ее продать? — в ужасе всплеснула руками Петровская. — Дверь от нашего шкафа?! Нет! Это просто уму непостижимо! Дверь от нашего шкафа!
— Ну, Генька, кажется, я тебя рано похвалил за сообразительность. Извините, — обратился Михал к Петровской. — Здесь дело чести, и ничего больше. Чести друга! Мы поспорили. Сравнили, и коллекция Витека оказалась в сто раз лучше, чем у Збышека. Все ребята признали. А двадцать злотых я не взял у этого сопляка, я по-другому с ним рассчитаюсь.
— Сначала я с тобой рассчитаюсь, я на тебя найду управу, негодник! — пригрозила Петровская. — Я все-все расскажу дяде! Вот увидишь!
— А что я такого сделал? Украл что-нибудь? Что-нибудь пропало? Ничего! Все на месте! Кроме одной вещи! Но ее и раньше не было: альбома для коллекции Витека. Тут уж не моя вина! А ваша! Я бы не жадничал, как вы!
— Валерьянки! Дайте мне валерьянки! Ох, сердце! — охнула Петровская и опустилась на стул. — Я, кажется, умираю…
— Сейчас принесу, — засуетилась учительница. — Какая наглость! Какой наглец!
— Тут и с ангельским терпением не выдержишь — свихнешься! — затрясла головой пани Леонтина, стоя в передней и объясняя вернувшейся с работы медсестре, что произошло.
Только Петровский оставался невозмутимым, он слегка подтолкнул Михала и сказал:
— Иди домой, Михал. Иди.
Михал не стал задерживаться. Уже у самой двери его настиг голос медсестры:
— Ох, Михал, Михал! Голова твоя непутевая! Не нравишься ты мне, ох, не нравишься!..
— А вы мне еще раньше не понравились. И ваш жирный Пимпус тоже! Вот!..
Михал был зол на весь мир и несколько часов подряд просидел дома. Если бы ему сейчас под сердитую руку подвернулась Агнешка, ох и досталось бы ей на орехи!
Вот она, награда за благородный поступок. Защищал честь товарища! Бескорыстно! Без всякой личной заинтересованности! К этому ведь призывала Агнешка? А он тут же поспешил доказать, что он — настоящий друг.
Может, Витек ему спасибо за это сказал? От кошки рожки! Даже не пришел к нему. Даже носа не кажет. А разглагольствовать мастер!
— Так мне и надо! — говорит Михал сам себе. — Это мне наука на будущее. Впредь буду беречь свою шкуру, и точка! Не поддамся ни на какие фигли-мигли! От кошки рожки и привет!
Ах, как ему здесь все осточертело! Эта закоптелая комната с мутными от пыли окнами, эта холодная раскладушка. Эта вечная возня у плиты. А пуще всего — эти постные, недовольные лица соседей.
Чем он им мешает? У дяди могли быть жена и куча детей, а не один племянник. Вот было бы весело!..
А разве он с дядей жалуется, что у Шафранцев вечно то чихают, то кашляют? А учительница то ахает, то охает! И валерьянкой разит на всю квартиру, даже на лестнице чувствуешь. И Генусь вопит из-за каждой ерунды так, что на набережной слышно! И Пимпус всегда так жалобно скулит, что внутри все переворачивается. Бедная псина весь день взаперти, даже сходить по надобности не может: лишь вечером, после работы, медсестра выводит его на полчасика погулять. Это по-человечески? Ведь он жирный оттого, что весь день без движения. Михал иногда, если никто не видит, сует ему под дверь колбасную кожуру. Песик на седьмом небе от счастья! Не из-за кожуры, конечно, а из-за того, что на него обратили внимание. Бедняга… Ему здесь достается больше, чем Михалу, и ведь не убежишь…
«А я смоюсь отсюда, и точка! — радуется Михал. — Вернусь в Лодзь, и долго тут меня не увидят».
Может, совсем не возвращаться сюда? Мама огорчится… Ей хочется, чтоб он учился… Это потому, что сама она неученая и работа у нее тяжелая…
Нет, маму огорчать нельзя. Как все сложно… Может, уехать немного раньше? В субботу. А в школе Витек скажет, что Михала вызвали письмом…
Черник вернулся с работы усталый. Он рассказал о несчастном случае на заводе: какому-то парню у станка отхватило два пальца. Такое несчастье! Хорошо еще, что на левой руке.
— А ты что такой хмурый сидишь? Опять двойку получил?
— Подумаешь… двойка… Просто думаю… Надо к маме пораньше поехать. Кто ей там воду для стирки будет носить? В колонке насос такой тугой, просто ужас!
— Надо будет навестить вашу колонку и потолковать с ней по-дружески. Ты обед сварил?
— Ничего я не сварил, не до этого было. Всухомятку поел. Там есть хлеб, масло, колбаса… Дома поросенка откормили, я вам домашнюю колбасу привезу.
— Хорошо. А может, пока чай заваришь?
— Не пойду я на кухню! — бурчит Михал. — Не могу больше видеть, как у этой старухи голова трясется.
— И у тебя будет трястись, тогда вспомнишь. Стыдно смеяться над старым человеком.
— Разве я смеюсь? Я только говорю.
Дядя берет чайник и идет на кухню. Если бы дядя его упрекал, если бы нотацию прочел, Михал бы воспротивился, отстаивал свои права. Но дядя молча пошел сам… Михал понимает, что поступил нехорошо. Дядя вернулся с работы усталый, голодный, а тут нет даже тарелки супа…
Михалу стыдно, ужасно стыдно, но, чтобы заглушить укоры совести, он говорит себе: «Что я, Агнешка, чтобы прыгать?»
Дяди не было довольно долго. А когда он вернулся, Михал догадался сразу: он все знает. Интересно, кто ему рассказал? Старуха? Медсестра? А может, на кухне оказалась Петровская?
— Опять ты набезобразничал? — говорит Черник. — Прихожу с работы голодный, измочаленный, как лошадь, расстроенный из-за этого случая на заводе… а тут, на тебе! Даже есть расхотелось! — Дядя опускается на кровать и ставит чайник на пол. — Голова у тебя здоровая, а ума ни крошки нет! Зачем ты это сделал?
— Кто вам рассказал?
— Нечего мне вопросы задавать, отвечай, коли тебя спрашивают, слышишь? — сердится механик.
— Слышу, нечего кричать! У нас был спор. Из-за Витека.
— Нечего валить с больной головы на здоровую. Витек тут ни при чем, его и дома-то не было. А мать ему задала трепку. Ни за что, можно сказать. Теперь она жалеет. Да поздно жалеть. Таковы все женщины…
Ага, значит, Петровская рассказала.
— Совсем я ни на кого не валю. Раз вы не верите, что это так было… дело чести…
— Что общего между честью и дверцей шкафа? Чужого шкафа! Из чужой комнаты! И зачем тебе понадобилось продавать дверцу? Ты что, ополоумел? Отвечай сейчас же!
— Раз вы мне не верите, то и рассказывать нечего, — заупрямился Михал.
— Отвечай, зачем тебе понадобились двадцать злотых? Что я тебе, мало денег даю? Отказываю тебе? Все время даю, раз надо — бери!
— Не свои ведь даете. Мамины деньги. Только лежат у вас, ну и пусть, раз мама так решила. Мне все равно, конечно.
Дядя нагибается, берет чайник и снова ставит его на пол. Он молчит, проглатывает слюну, потом, уперевшись локтями в колени, роняет голову на ладони. Волосы у дяди черные, густые, большие руки не могут в них запрятаться, и Михал отчетливо видит, сколько на этих руках царапин, метин, шрамов. Но пальцы все на месте…
— Михал, — говорит Черник, не поднимая головы, — иди на кухню заниматься. Там никого нет. Я немного прилягу.
— Я пойду в город.
— Нет. Ты пойдешь на кухню, — все так же, не поднимая головы, спокойно, но твердо говорит дядя. — Ты пойдешь на кухню заниматься.
Михал отрывает взгляд от дядиных изборожденных царапинами рук, берет портфель и идет на кухню.
В кухне и впрямь никого. Вся она залита закатным солнцем, здесь тихо и уютно. Мальчик кладет на стол учебники, тетради, но до занятий ли ему?
«У всех нервы, — размышляет он. — У дяди нервы, у Петровской нервы, у учительницы нервы и даже нервная болезнь, старухе Шафранец слова не скажи… Такое количество нервных людей выдержать трудно. Сбегу я отсюда, и оставайтесь сами. Попрошусь обратно в лодзинскую школу или в вечернюю поступлю. Маму я как-нибудь успокою. Мама поймет, что в такой обстановке жить невозможно… Завтра наша очередь пользоваться ванной, помоюсь напоследок… и кончен бал…»
Ванная — отличная штука. Был бы дома хоть душ, малыши бы визжали от радости. Когда Михал начнет зарабатывать деньги, он первым делом сделает ремонт дома, а потом проведет канализацию — дядя ему поможет, — будет у них и ванная, и душ, и… радио в ванной. Ни у кого нет, а у них будет!
