Мы вернёмся на Землю - Левинзон Гавриил Александрович (мир бесплатных книг txt) 📗
Дома я сел писать Тучке письмо. Я закончил его так: «Я люблю Вас, Хмурая Тучка, но во имя дружбы с Сёмой я от Вас отказываюсь. Будьте счастливы».
Я решил отнести письмо Тучке домой, мне хотелось, чтоб она узнала о моём решении немедленно.
Я всё проделал очень здорово. Мне открыла дверь Тучкина мать, и я попросил её позвать Тучку. Но только она ушла в комнату, я положил письмо за порог и убежал. Была суббота. В понедельник я увижу Хмурую Тучку. Что она мне скажет? Я всё время думал об этом. А зачем было об этом думать? Я ж отказался от Тучки; теперь уж всё равно, что она скажет. И всё же я думал об этом. Мне хотелось, чтоб понедельник наступил поскорей.
Но до понедельника время тянулось долго. Столько всего произошло…
Когда я вернулся домой, всё наше семейство обедало в кухне.
Мама спросила:
— Ты куда это исчез? Почему не обедал?
Я сел обедать. И вот слышу: за столом говорят о том, что молодые завтра пойдут в загс регистрироваться. Вот как быстро время пролетело. А я ещё ничего не сделал, чтобы помочь учителю танцев.
— Ты чего такой? — спросила мама. — В школе всё в порядке?
— А ну тебя! — сказал я.
— Уходи из-за стола! — сказал папа.
Я ушёл. Мама принесла мне поесть в мою комнату. Она сказала:
— Легче всего нагрубить матери.
Я не стал есть и убежал на улицу. Не верят мне — не надо! Я что-нибудь придумаю.
Я пошёл к Родионову. Алёшка и Сёма были у него. Толик сказал:
— Хорошо, что ты пришёл. Мы договорились проводить испытание на пилота.
Испытание мы проводили в парке.
Уже все деревья стояли голые, и только на дубе неподалёку от скамейки, на которой мы сидели, ещё держалась листва. Она шелестела, как бумага, и была совсем мёртвая. Жёлтая трава по сторонам от аллеи прилипла к земле от дождей и ветра.
Всё на нашей планете идёт по расписанию. Такая дисциплина, что ой-ё-ёй! А я вот человек недисциплинированный. Ничего не могу поделать со своими ногами. Только я сел испытываться, как почувствовал, что им очень хочется подрыгать. Я представлял себе, что веду корабль, ориентируясь по звёздам, поворачивая ручки управления, но моим ногам до этого не было никакого дела. Им бы только дрыгать. Минут через десять я уже не мог их удержать.
Я встал со скамейки. Я уже видел, что не гожусь в пилоты. Но вот здорово: когда я встал, оказалось, что я уже знаю, что мне делать завтра. Придумал!
Толик тоже скоро провалился. Он увидел собаку и закричал: «Кутя, Кутя! Кутя!» Собака завиляла хвостом, а Толик опомнился и вздохнул.
Зато Алёшка и Сёма просидели, наверно, с полчаса и не шелохнулись.
— Ладно, вставайте, — сказал я. — Будете по очереди вести корабль.
— Пустяки, — сказал Алёшка. — Когда играешь турнирную партию, сидишь четыре часа подряд.
— Или когда делаешь уроки, — сказал Сёма.
Домой я вернулся к ужину. За столом сидел коммерческий директор. Ну прямо как член семьи: пиджак его висел на спинке стула, а сам он сидел облокотившись, и вид у него был такой довольный, что просто загляденье.
Все говорили о том, что ещё надо купить к свадьбе и кого ещё пригласить. Мила вспомнила, что забыла пригласить какую-то Верочку Шостак, и побежала к телефону звонить ей. Я жевал колбасу, сыр, прихлёбывал чай и еле удерживался, чтобы не засмеяться. Ну, посмотрим! Он небось думает, что я уже сдался. Учитель танцев — вот кто будет Милиным мужем!
Коммерческий директор ушёл вскоре после ужина; я после его ухода сидел на диване, читал, следил, чтобы мои ноги вели себя как следует, и ждал, когда в доме все уснут. Мои ноги несколько раз пробовали подурачиться, но я их крепко прижимал одну к другой. Я прочёл всю поэму «Кавказский пленник» и после этого почувствовал, что они сдаются. Они уже больше не своевольничали. То-то же!
В первом часу ночи я на цыпочках прошёл в комнату, где спала Мила. Нелегко было в темноте найти её паспорт. Он оказался в шкатулке, куда Мила складывала письма. Спи, сестра. Я знаю, ты будешь говорить, что я самый гадкий человек на свете, но я так поступаю, потому что люблю тебя. Я постоял, послушал, как она дышит. Но она как будто что-то почувствовала и беспокойно зашевелилась.
Я вышел, аккуратно затворил дверь и ушёл в свою комнату. Я забросил Милин паспорт на шкаф.
В ту ночь мои мысли не давали мне заснуть. Сколько их мелькало в голове, окаянных! Они поворачивались то одной стороной, то другой, то брались за руки и кружились в хороводе, то начинали кувыркаться, как акробаты. Я начинал обдумывать какую-нибудь одну, а они всей гурьбой бросались к той, которую я выбрал, и всё перепутывали. Я их выстроил в одну шеренгу и начал обдумывать ту, что стояла справа, самую окаянную. Это была мысль о том, что мне делать, если дома догадаются, что я стащил паспорт. Но только я принялся за эту мысль, как опять налетели другие: о Хмурой Тучке, о Миле, об учителе танцев, о моих ногах, о космосе — да сколько же их!
В общем, я понял, что так с ними не сладить. Я решил дать им волю и подождать, пока они устанут. Ну и мельтешили же они! Ну и выделывали финты! Я накрыл голову подушкой.
Но наконец они выдохлись, попадали в изнеможении, а я взял самую важную и додумал.
Вот что я решил. Буду держаться до конца, ни за что не верну паспорт!
Мне сразу стало легче. Я ещё хотел подумать о том, как мне сказать учителю танцев, что я хочу ему помочь, — он завтра придёт. Но на эту мысль у меня уже не хватило сил. Я решил додумать её завтра. Ух… Не легко всё же быть мыслящим человеком.
Надо мной гремел гром…
С утра я ушёл из дому и долго гулял с Толиком, Сёмой и Алёшкой. Я нарочно долго гулял. А когда вернулся…
Дома было тихо. Я заглянул в одну комнату: там возле торшера на маленьком стульчике сидела, понурившись, мама; она подняла на меня глаза, но я закрыл дверь. В другой комнате за столом сидели Мила и коммерческий директор; на столе, на этажерке, на подоконнике стояли цветы. Я понюхал и те, что стояли на столе, и те, что стояли на подоконнике. В комнату вошла мама, и теперь уже на меня смотрели трое. Смотрите, если вам нравится.
— Это ты? — спросила Мила. — Паспорт вчера был на месте — я помню.
Я понюхал цветы, которые стояли на этажерке.
— Верни! — сказала Мила. — Ты, наверно, не подумал, что делаешь? Мы уже просрочили время во Дворце бракосочетания.
Они всё поняли; я пожалел, что пришёл домой.
— Ты ведь его не порвал? — спросила Мила.
— Отвечай! — крикнула мама.
Я пошёл в свою комнату, мама и Мила за мной. Долго же они на меня наседали!
Мама попробовала меня бить, но только сама расплакалась. Они с Милой говорили, что я бездушный, гадкий, упрямый, вредный, злопамятный, пакостный; они меня трясли, приподнимали мне голову за подбородок, шлёпали меня, кричали, упрашивали. Они говорили, что я пользуюсь тем, что меня дома не наказывают; они говорили, что, если бы у меня были другие родители, из тех, что избивают детей, я бы так не поступал.
— А вы мне не верите! — закричал я. — Вы верите ему, а мне нет! Я дома как чужой!
Я лёг на диван и повернулся к ним спиной. Надо мной гремел гром, сверкали молнии… До сих пор не верится, что я всё это выдержал. Когда они вышли, я пошёл на балкон, подставил под дождь ладони и освежил лицо.
Я вернулся в комнату; там сидел на диване коммерческий директор. Он был расстроен, курил сигарету, долго искал, куда бы стряхнуть пепел, но позабыл об этом, и пепел стряхнулся на пол. Тогда он сказал:
— А, чёрт! Не найдётся ли у тебя листка бумаги?
Я подал ему, и он положил этот листок на диван и стал на него стряхивать пепел. Он часто стряхивал, всё поглядывал на меня и, наверно, раздумывал, как бы это получше повести разговор. Я думал, он сразу же начнёт уговаривать. А он сказал:
— Твоя мама уже несколько дней смотрит мне вот сюда. — Он показал на переносицу. — Изучает. Она уже почти поверила тебе.
