Где твой дом? - Воронкова Любовь Федоровна (книги регистрация онлайн .txt) 📗
Решение со зла
О, как хорошо было дома! С каким наслаждением Женя вымылась горячей водой и улеглась в свою свежую, чистую постель, как отдыхали ее руки и ноги… Можно было спать всю ночь до утра и не вскакивать, не бежать к утятам, не тревожиться. Руфа отпустила ее. Утята подросли, стали умненькие, не тонут в поилках, не падают, дежурить уже не так трудно.
Женя лежала, закрыв глаза, слушала, как за окном в теплых сумерках пошумливает под легким ветром старая груша… Она приподняла веки — комната была озарена слабым светом луны и отблеском придорожных фонарей, на окнах ветер надувал белые полотняные занавески, и Жене уже начало мерещиться, что она плывет в лодочке, и белые маленькие паруса надуваются над ее головой, и в нежном плеске волн звучит голос Арсеньева, зовущий ее…
Дрему прервал легкий шум на лесенке за дверью, шаги, разговор шепотом…
— Но должна же я с ней поговорить. Я ведь все-таки мать.
— Завтра поговоришь. Если ты мать, дай отдохнуть человеку.
— Нет, я должна…
— А я не пущу. Я хоть и не мать, а всего только тетка, однако не пущу…
Шум затих.
«Спасибо тете Наташе!» — подумала Женя, блаженно засыпая.
Утром Елизавете Дмитриевне тоже не удалось поймать Женю. Женя долго мылась, тщательно причесывалась и одевалась. Елизавета Дмитриевна решила, что «утиное Женино сумасшествие» кончилось. Собирая на стол, она с удовольствием думала, как не торопясь и подробно она выскажет свое мнение о том, что делает Женя. И отец выскажет. И до чего-нибудь они наконец договорятся.
Но, когда Савелий Петрович пришел завтракать и самовар стоял на столе, оказалось, что Женя давно позавтракала и исчезла.
— Нет, это невозможно, — чуть не плача, закричала Елизавета Дмитриевна, — это все Наталья! Зачем ты ей дала завтракать? Почему не сказала мне, что она уходит? Ты разрушаешь мою семью. Кто тебе дал право?
— Ладно, ладно, — спокойно ответила тетя Наташа, наливая чай Савелию Петровичу, — человек на работу спешит, не на гулянье. Что же ей, не евши идти? Ты-то вот еще и не работала, а есть садишься.
— Савелий, почему ты молчишь?
— А что же говорить, если она уже ушла?
— Нет, это невозможно… — И Елизавета Дмитриевна вдруг всплакнула: — Все всё делают, как хотят, а я вроде кошки в доме.
Женя, отдохнувшая и веселая, бежала на птичник. Она торопилась, досадовала, что так далеко до озера, ей уже не терпелось узнать, все ли там в порядке, все ли благополучно. Ей казалось, что она бог знает сколько времени не была на птичнике, и, к удивлению своему, чувствовала, что соскучилась обо всех — и о Руфе, и об Анечке, и о Фаинке, и о Клаве Сухаревой… А что всего удивительней — кажется, и об утятах соскучилась.
Она не заметила, как пробежала лесом, не заметила его утренней прелести, не услышала пения птиц и шелеста листьев. Но вот сбежала с бугра — и вдали засветилось озеро. И словно домой вернулась, когда подошла к калитке птичника.
На берегу было солнечно, мирно, светлая зыбь дрожала у отмели. И утята, ее утята, еще совсем пуховые, с чуть намеченными перышками в хвосте, качались на этих зыбульках, как поплавки.
— Ах вы мои милые, когда ж вы успели научиться плавать? — засмеялась Женя. — Смотрите пожалуйста!
— Ты пришла, — сказала Руфа, — теперь я пойду. Не могу больше. Ждала тебя.
— Иди, Руфа, иди! — Женя только сейчас увидела, как осунулась и побледнела Руфа за эти последние дни, какие усталые у нее глаза. — Иди отдохни хорошенько, я отоспалась, у меня опять сил сколько хочешь. А эти-то, — она кивнула на утят, — плавают, а? Никто не учил, а плавают.
Руфа вяло улыбнулась:
— Катька тоже отоспалась. Вон пришла. Не знаю — принимать обратно в бригаду? Ведь в самое трудное время ушла, бросила. Девочки ворчат. Подумай тут. Потом решим.
— По-моему, пусть работает, — сказала Женя, — ушла, потому что, значит, никак не смогла. Но только запишем это в нашем бригадном дневнике. Давайте дневник такой заведем и все туда будем записывать. Как думаешь?
— Давайте. Но если ты считаешь, что Катьку надо оставить, — давай оставим. Работать веселее. Да и полегче.
Работать стало вообще легче. Снова можно было ночевать дома, ночное дежурство лишь два раза в неделю. Появились и свободные дни. И как только они появились — опять все нерешенное, все недодуманное встало перед Женей.
«Будто птицу, меня ловят, — думала она. — Мама подкарауливает… Отец совсем не понимает меня. Или не хочет понимать? Да, конечно. Он умный, он понимает. Но делает вид, что не понимает. А Григорию Владимировичу я не нужна. Да, я ему не нужна. Иначе разве он мог бы не видеться со мной так долго?»
За все это время она видела его два раза. Один раз на собрании в клубе. Речь шла о поездках кружка самодеятельности в полевые бригады. Женя сидела в самом дальнем углу, слушала и не слышала, о чем говорит Григорий Владимирович, только видела его лицо, его светлые волнистые волосы, глаза. Она сидела с неподвижным лицом, изо всех сил стараясь скрыть волнение, внутри у нее все дрожало. А когда взгляд Арсеньева отыскал ее и глаза их встретились, Женя вспыхнула и опустила ресницы. Так и сидела с горящим лицом, ни на кого не глядя, — ей уже казалось, что все всё увидели и поняли и в душе посмеиваются над ней. Не дождавшись конца собрания, она тихонько вышла и убежала домой.
В другой раз Женя видела его только издали. Она возвращалась с птичника, а он мчался на велосипеде по дальней полевой дороге. Долго смотрела ему вслед, до тех пор смотрела, пока его выгоревшая солдатская гимнастерка, которую он почему-то любил, не скрылась среди молодых зарослей кукурузы.
«Если бы он знал, что я стою тут и смотрю на него!» — с тоской думала она. Но то, что хоть издали увидела его, сделало этот день праздником…
Теперь, когда стало больше свободного времени, можно было позаботиться о своей внешности. Женя попросила тетю Наташу сшить ей комбинезон.
— Знаешь, такой синенький сатиновый комбинезончик, чтобы со всякими кармашками, с молнией. Это очень красиво — на работу ходить. А то ну в чем же? В платьях — неудобно, в плохом — некрасиво, в хорошем — жалко. И холодно ночью. А штаны эти лыжные… Пфи!
— Тьфу на твои лыжные штаны. Безобразие одно.
— Вот и я говорю — одно безобразие. Я их не надену больше. Только людям на смех. А если бы комбинезончик — и тепло и красиво. Правда, тетя Наташечка?
— Конечно, правда.
— Значит, сошьешь?
— Да ладно уж. Женя вскочила:
— Ура! Бегу за сатином. Где мама?
— Вот она — мама, — важно сказала Елизавета Дмитриевна, входя на терраску из сада, — наконец-то и маму вспомнили. Очень хорошо, что ты дома, — пора поговорить по-человечески.
— Мама, ну подожди ты, все какие-то разговоры у тебя. Дай мне денег, я за сатином…
— И у меня и у отца к тебе разговор, — прервала Елизавета Дмитриевна. — Я бы и сама могла поговорить с тобой. Но я ведь для тебя не авторитет.
Отец был дома. Елизавета Дмитриевна позвала его, и Савелий Петрович, к удивлению Жени, без всяких отговорок оставил свои дела и вышел к ним на террасу.
— Э! Вот как — все в сборе, оказывается. В кои-то веки повидаешься наконец со своей семьей. Одним семья дышать не дает, а тут рад до смерти, если свою собственную дочку повстречаешь.
— Я пойду, — поднялась было Женя.
— Как это? — Мать решительно преградила ей дорогу. — Как это — пойду?
— Мне же в магазин нужно сбегать… Тетя Наташа…
— Опять — тетя Наташа. Ты, Наталья, кажется, ни о чем не думаешь и ничего не соображаешь.
— Да где уж мне! — Тетя Наташа махнула рукой. — Кабы соображала, давно бы меня здесь не было… Кваску принести? — обратилась она к Савелию Петровичу.
— Кваску, кваску, Наталья Дмитриевна, — Савелий Петрович, все еще потирая руки, ходил по террасе, — в такую жару кваску — ох, хорошо.
«Ну, чего тянут? — с тоской думала Женя. — Решили выяснять отношения, так выясняли бы».
Видно, эта же мысль томила и Савелия Петровича. Кроме того, его ждали дела.
