На Двине-Даугаве - Кононов Александр Терентьевич (версия книг txt) 📗
18
Сразу же после урока Гриша пошел к комнатке с коричневой дверью.
По дороге он опять остановился у окна. Не одного его привлек вид из окна. Некоторые малыши даже на подоконник взобрались, чтобы лучше было видно.
На улице у самого крыльца стояла запряженная в маленькие сани пара сытых лошадок; на козлах сидел нестроевой сутулый солдат в шинели с синими погонами. Так, значит, это сани доктора. Чьи же еще?
Вот какой почет ждал Вячеслава Довгелло!
И действительно, скоро Гриша увидел, как доктор заботливо помог Вячеславу сойти с крыльца, сам усадил его в санки, сел рядом, застегнул меховую полость и крикнул что-то кучеру-солдату.
Солдат шевельнул вожжами, лошадки бойко взяли с места — рысью; широкие струи талой воды брызнули из-под полозьев, сверкнули на солнце.
Небо сияло, голые ветки каштанов казались вышитыми на голубом шелку. Вольно дышалось сейчас там, за стенами училища!
Счастливый Довгелло! Ей-богу, стоило малой потерей крови и легким обмороком заработать право прокатиться по всему городу на паре резвых военных коняг! Гриша, во всяком случае, охотно поменялся бы с Довгелло своей судьбой.
Нет, не поменяешься! Судьба ждала его неумолимо; Виктор Аполлонович уже появился возле коричневой двери и, обернувшись, устремил на Гришу нетерпеливый взгляд.
Со вздохом оторвался Гриша от окна и пошел вперед.
Вот и опять сутулый орел глядит на Григория Шумова желтыми неподвижными глазами; он как будто еще больше облысел за это время. Или это солнце сегодня светит ярче? Все изъяны в комнате Виктора Аполлоновича стали виднее.
За спиной Гриши что-то щелкнуло. Ого, Стрелецкий замкнул дверь. Значит, будет разговор!
Как ни странно, Гриша разговора этого ничуть не испугался. Главное, рубль у него был налицо. Сейчас он уплатит долг. И Гриша сунул руки в карманы.
— Эт-то что? — закричал Стрелецкий.
Еще не слышно было, чтобы он так кричал когда-нибудь.
— А это я достаю деньги.
И Гриша, вынув монету, положил ее на край конторки.
Надзиратель даже и не взглянул в ту сторону.
— Ну, голубчик, теперь мы поговорим!
— Разрешите вопрос, Виктор Аполлонович, — сказал Гриша и даже улыбнулся, радуясь своей смелости.
Помимо рубля, которым он расплатился сейчас, у него в дневнике — круглые пятерки. И Стрелецкому он сегодня поклонился — свидетели найдутся. А что он хотел кинуться на Виктора Аполлоновича, так ведь не кинулся же! И никогда бы не кинулся, он в этом теперь был уверен.
— Разрешите вопрос.
— Какие еще там вопросы!
— Вот Витол сказал, что вы служили в сыскном отделении. А я даже и не знаю толком, что это такое — сыскное? Мне тут один объяснял, что там сыщики, или… как они называются… шпики…
— Молчать!!!
Виктор Аполлонович рывком сложил руки крест-накрест на груди с такой силой, что белые манжеты выскочили из рукавов.
Гриша с интересом поглядел на них: значит, оказывается, они не пришиты к рубашке? Должно быть, пристегиваются на пуговках, пуговки-то и отскочили…
— Ты что ж, негодный, так глуп?!
— Нет, я не глуп. А только я не знаю, что это такое — сыскное.
Шумов глядел спокойно. В этом спокойствии было что-то сверхвозмутительное. Глаза у надзирателя побелели, как у разозленного гусака.
— Ты что же, значит… интересуешься этим учреждением?
— Интересуюсь.
— Это учреждение, существующее по воле государя императора! Это страж порядка, если ты только можешь понять это безмозглой твоей головой… мужичьей твоей башкой, да!
— Страж — это все равно, что сторож? — спросил Гриша деревянным голосом.
— Т-ты смотри у меня, Шумов! Уж я за тебя примусь, голубчик! Как ты себя вел сегодня в коридоре?
— Когда?
— Полчаса тому назад! Думаешь, я ничего не заметил? Я все вижу, голубчик!
— Так мы ж там помогали Довгелло. И я, и Персиц, и Никаноркин. Мы хотели привести его в чувство.
— Как бы я тебя самого не привел в чувство!
Стрелецкий быстро зашагал по комнате.
— Вот время-то! — заговорил он с озлоблением, как бы про себя. — Вот время-то! За отцами-разбойниками растут и дети-звереныши. Но времена меняются! Скоро опять наступит строгое время! Да и пора, пора! Вот ведь каких, — он остановился перед Шумовым, — вот каких обра-зо-вы-вать вздумали! Как же, образуешь тебя! Стань по-человечески! Как стоишь?
Гриша с недоумением оглядел всего себя, стал ровнее.
А страха так и не было. Хорошо бы еще чем-нибудь подогреть надзирателя.
— Там мне с рубля полагается сдача, — сказал он, снова принявшись разглядывать манжеты Стрелецкого, — так вы ее возьмите себе, ничего.
— Вон!!! — заорал надзиратель таким голосом, какого и ожидать от него нельзя было.
Гриша с любопытством посмотрел в раскрытый рот Виктора Аполлоновича — в глубине рта что-то поблескивало, — с преувеличенным старанием шаркнул ногой, сам повернул ключ в двери и вышел.
— Ну, и чего ты этим добился? — сердито спросил Никаноркин, когда Гриша рассказал ему о своем разговоре со Стрелецким. — Выгонят тебя из училища, вот и все.
— За что?
— Вот за это самое! Не сейчас, так после… уж найдут случай! Таких, как ты, всегда выгоняют.
— Ты ж сказал: если я буду первым учеником — не тронут. А у меня теперь все пятерки.
— По поведению ты свободно получишь тройку. Думаешь, Стрелецкий простит тебя? Никогда! Вот увидишь.
И Гриша действительно увидел. И довольно скоро.
Однажды Виктор Аполлонович, возникший бесшумно, как всегда, на пороге класса, окликнул его:
— Шумов! К инспектору!
Гриша с упавшим сердцем — добра ждать было нечего — пошел за надзирателем в учительскую.
Народу там было на перемене много. Гриша не знал, кому поклониться первому. И на всякий случай поклонился Голотскому.
Голотский сидел у окна, дымил толстенной папиросой в янтарном мундштуке и, весело смеясь, разговаривал с учителем рисования Резоновым.
Виктор Аполлонович подвел Гришу к инспектору и сам остановился рядом.
Инспектор не сразу перестал смеяться, и у Гриши отлегло на сердце: ну, с Лаврентием Лаврентьевичем все обойдется. И какой веселый он сегодня! Гриша тоже улыбнулся — а на лице инспектора начала медленно проступать досада: сперва он нахмурился, потом покраснел слегка, и наконец сивые его глаза стали совсем грозными. Даже на большой перемене не дадут человеку отдохнуть, покурить как следует, отвлечься! Вот извольте, занимайтесь скучнейшим делом, распекайте этого пучеглазого.
— Ты чему радуешься? — спросил он строго.
— Я не радуюсь, — ответил Гриша; улыбка с его лица и в самом деле исчезла.
Подошел маленький Мухин, сказал равнодушно:
— Поймали соколика, — и снова отошел.
За это короткое время Гриша успел собраться с мыслями. Надо рассказать при всех, как было дело. И тогда Стрелецкого не похвалят!
Он уже открыл рот, но инспектор перебил:
— Молчи! Ишь, что придумал: мелом бросаться с лестницы.
Гриша растерянно замер с открытым ртом. Какой мел? Что-то речь зашла не о том… Ошибка?
— Бросался мелом?! — крикнул Голотский.
— Нет, не бросался.
— Значит, и врешь к тому ж! Ты в Виктора Аполлоновича попал куском мела и не извинился. Значит, дважды виноват. А соврал — трижды виноват.
— Я не вру.
— Выходит, Виктору Аполлоновичу почудилось, что ли? Нет, ты, братец, я вижу, лгать научился!
Стрелецкий осторожно кашлянул:
— Совершенно справедливо изволили заметить. Это за ним водится.
Гришу будто ударили с размаху. Не удержать мыслей, все плывет куда-то неуловимо… И слов не подобрать…
— Ты что молчишь! — закричал инспектор. — Извинись сейчас же перед Виктором Аполлоновичем. Ну, а за мел да за вранье придется отсидеть два часа без обеда.
— Нет!
— Что «нет»?
— Не извинюсь я перед ним.
Голотский даже встал со стула, разглядывая Шумова в упор.
— Да ты что, ополоумел?
Крита молчал.
— Не извинишься — запишем в кондуит.
