Товарищ Богдан (сборник) - Раевский Борис Маркович (книги бесплатно .TXT) 📗
В уши ему ударил ровный гул и шум машин. В тускло освещенном сводчатом подвале остро пахло керосином, краской, клеем.
Вошедшего, очевидно, уже ждали. К нему тотчас подскочил низенький парень с желто-рыжей, как подсолнух, головой, очень верткий и шустрый, несмотря на хромоту.
— Пойдемте, — сказал он и повел Бабушкина между двумя рядами машин в глубь типографии.
Возле печатного станка парень остановился и шепнул:
— Ну вот, товарищ Трамвайный. Осматривайте всласть, что душе угодно. Хозяина до утра не будет.
Он кивнул и, припадая на левую короткую ногу, исчез.
Бабушкин подошел к старику наборщику. Тот стоял возле «кассы» — большого плоского ящика, разделенного на множество клеток, — быстро, не глядя, брал нужные ему свинцовые буквы и вставлял их одну за другой в верстатку.
«Ловко!» — подумал Бабушкин.
Он отошел от «кассы», посмотрел, как готовят набор к печати, как фальцуют готовые листы, как брошюруют, обрезают, переплетают книги.
Но дольше всего Бабушкин стоял перед печатными машинами.
Каждое мгновение огромная умная машина один за другим выбрасывала готовые листы.
«Малость побыстрей, чем наш гектограф», — печально усмехнулся Иван Васильевич.
Революционеры печатали подпольные листки на самодельном гектографе. Это был плоский ящик, наполненный прозрачным, рыхлым желатином, похожим на студень. Прокламацию специальными чернилами писали на листке бумаги. Потом листок переворачивали и плотно прижимали исписанной стороной к желатиновому студню в ящике. На желатине получался перевернутый, как в зеркале, отпечаток текста.
Гектограф был готов к работе. Потом брали чистые листки, осторожно, аккуратно прижимали их к желатину — и на бумаге получались оттиски.
Прокламации выходили некрасивые, бледные; буквы, написанные от руки, прыгали вкривь и вкось, читать их было трудно. Да и попробуй «напечатай» на гектографе 2–3 тысячи листков! Сделаешь 70–80 прокламаций — желатиновый студень уже расползся. Надо снова писать текст на листке, снова «переводить» его на желатин…
И вот сейчас, наблюдая за быстрой работой печатных машин, Бабушкин снова, уже в который раз, приходил к выводу: хватит кустарничать, надо устроить настоящую подпольную типографию.
«Но где достать шрифт? — думал Бабушкин. — А главное — как самим построить печатный станок?»
Купить его, конечно, невозможно: и денег нужно уйму, и полиция сразу раскусит, зачем он понадобился простым рабочим.
Бабушкин снова оглядел печатную машину. Была она громоздкая, сложная, работала тяжело, с шумом, и каменный пол под нею содрогался.
«Не машина, а целая фабрика, — подумал Иван Васильевич. — Такую нипочем не спрячешь!»
Подпольщикам требовалось построить необычный станок: очень простой по конструкции, легкий (чтобы можно было переносить из одного помещения в другое), небольшого размера и к тому же не очень «шумный», чтобы он не вызвал подозрений полиции.
Целую ночь провел Бабушкин в типографии. Присматривался, набрасывал чертежи деталей, делал записи.
Под утро к нему подошел хромоногий парень.
— Светает… Скоро хозяин заявится, — шепнул он.
Бабушкин ушел. Шагая по просыпающимся улицам, думал:
«Хочешь не хочешь, а придется мне стать изобретателем!»
Уже третью ночь подряд Бабушкин не спал, обдумывал и чертил проект маленького печатного станка. Много раз переделывал, поправлял.
Трудно было Бабушкину. Ведь все его образование — два класса деревенской школы.
«Хорошо, хоть я на слесарной работе поднаторел чертежи читать», — подумал Иван Васильевич, откидываясь на спинку стула и протирая слипающиеся глаза.
Отдохнул несколько минут, поправил фитиль керосиновой лампы и снова склонился над чертежами.
Ночью в доме стояла удивительная тишина, такая глубокая, полная, что даже тихий внезапный треск сухих обоев звучал, как выстрел.
В маленькой комнатушке, за спиною Бабушкина, недалеко от плотно завешенного одеялом окна, накинув на плечи серую шерстяную шаль, молча, неподвижно сидела молодая женщина — бледная, худенькая, с очень спокойным взглядом широко открытых глаз. Только в руках у нее быстро мелькали вязальные спицы.
— Шла бы ты спать, Пашенька, — сказал, оборачиваясь, Иван Васильевич и потянулся до хруста в костях. — Ну, чего, право, сидеть-то?.
— А мне вовсе и не хочется спать, — певучим, южным говорком ответила женщина. — Я вот лучше носки тебе довяжу. Так хорошо думается, когда вяжешь.
— Ты и вчера ночью говорила: спать не хочется, — усмехнулся Иван Васильевич. — А сама так и задремала сидя. Чуть спицей глаз себе не выколола. Вот станешь кривой — разлюблю.
Прасковья Никитична улыбнулась и продолжала вязать. Она видела, как днями-ночами бьется Иван Васильевич над чертежами. Уж как хотелось ей помочь мужу! Да чем поможешь, если сама она умела лишь читать, да и то с грехом пополам, а чертежей никогда и в глаза не видела — разве только выкройки платьев…
Потому и не ложилась она спать — все-таки веселее мужу работать, если рядом кто-то бодрствует. Лишь изредка вставала она, откладывала недовязанные носки, тихо, неслышно подходила сзади к мужу, клала руки ему на плечи и, прижавшись щекой к его колючей, небритой щеке, разглядывала чертежи.
…Бабушкин упорно продолжал чертить. Глаза слипались. Достал луковицу, разрезал ее пополам, понюхал, глубоко втягивая острый, как нашатырь, запах… Глаза сразу застлало слезой, но все же мозг прояснился, будто его вдруг провентилировали.
«Надо, обязательно надо кончить чертежи! И как можно быстрее! — думал Бабушкин. — Сейчас станок вдвойне необходим. Ведь теперь у нас не какой-нибудь, сколоченный на свой страх и риск „Союз борьбы“. Теперь я — член городского комитета партии. Партии!
Подумать только! Наконец-то в России создана партия, единая Российская социал-демократическая рабочая партия — РСДРП!»
Но радость его вскоре сменилась тяжелым раздумьем.
Да, прошел уже почти год, как в Минске состоялся Первый съезд партии. В манифесте съезд торжественно провозгласил: отныне в России существует социал-демократическая рабочая партия. Это прекрасно! Этого ждали все революционеры.
И вот партия как будто бы создана: приняты необходимые резолюции, избран Центральный Комитет, а толку почему-то мало. По-прежнему екатеринославские революционеры действуют самостоятельно, не получая указаний из центра. Да и есть ли он, этот центр?
Бабушкин задумался. От приехавшего из Питера товарища он слыхал, что Центральный Комитет полностью арестован. Слух этот смутный, может быть и неточный, да как проверишь?
Связь с Питером лопнула. А главное — нет Ильича. Он все еще в ссылке, в Сибири. Будь Владимир Ильич на свободе, — все было бы по-другому. И Первый съезд прошел бы не так: ведь стыдно сказать, со всей России съехалось только 9 делегатов. Да, трудно без Ильича!
На пятую ночь Бабушкин закончил чертежи. Станок получился маленький, простой и легкий — как раз то, что требовалось.
— Да ты почти Эдисон! — полушутя-полусерьезно воскликнул друг Бабушкина, слесарь Матюха, рассматривая последний чистовой чертеж. — Возьми-ка патент на свое изобретение! Большую деньгу огребешь!
— Насчет патента я, пожалуй, маленько погожу, — засмеялся Иван Васильевич. — А то жандармы мне такой патент пропишут!. Не захочешь и Эдисоном быть!
Бабушкин стал немедленно устраивать типографию.
В домик, где жил Матюха, теперь часто приходили какие-то люди. Задернув занавеску на окошке, Матюха украдкой доставал из-под сундука старый, оторванный от рубахи рукав, зашитый с одного конца, как мешок. Пришедший быстро высыпал в рукав горсточку свинцовых букв — литер — и уходил. Через некоторое время приходил другой «приятель» Матюхи и тоже высыпал шрифт в рукав.
Все это были знакомые наборщики из разных типографий, сочувствовавшие революционерам. Шрифт в типографиях хранился на строгом учете, наборщики очень рисковали, но все-таки постепенно рукав наполнялся, маленький мешочек становился все тяжелее.
