Как я стал кинозвездой - Оливер Хаим (бесплатные полные книги .TXT) 📗
— Ну как? Все хорошо? — заверещали они.
Лорелея тоже подбежала, стала расспрашивать. А вернувшись, сообщила нам то, что узнала:
Комиссия зверски строгая. Шестерых прервали на полуслове, почти сразу же сказали: «Спасибо, вы свободны, желаем успехов в школе» — и только одной девочке дали исполнить свой репертуар до конца. Даже похлопали ее по плечу и сказали, что она допущена к третьему туру.
— Да, так обычно и бывает, — заметила мама Росицы. — На первом туре из двух-трех тысяч кандидатов отбирают человек сто, потом из ста — двадцать, а на третьем пробуют на главные роли троих-четверых.
— Ничего не поделаешь, — согласилась Лорелея. — Неумолимый закон жизни: выживают сильнейшие. Не каждому дано быть Орфеем и Эвридикой, не правда ли?
При слове «закон» я вспомнил дедушкино письмо, в котором он пишет, что закон — как паутина: муха в ней запутывается, а оса ее разрывает. Значит, мне следует быть осой, а не мухой и разорвать закон. Не знаю, правда, относится ли это и к закону сохранения энергии… Разве что я стану когда-нибудь таким, как Эйнштейн (Один Камень) и сумею преодолеть этот закон…
Пока я предавался этим размышлениям, из подъезда вышел Черноусый и объявил:
— Приглашаются номера с восьмого по четырнадцатый!
Лорелея так и вцепилась в него:
— Товарищ Крачунов! Как я рада вас видеть! — Она улыбнулась ему самой чарующей из своих улыбок. — Помог вам антигерон?
Он сперва притворился, будто незнаком с нею, но потом криво улыбнулся и сказал:
— Здравствуйте, товарищ Маринова. Про антигерон спрашиваете? Помогает ли помолодеть? Ну, пока результатов не видать, рано еще, надеюсь, что будет… Человек только надеждой и живет… Ха-ха-ха…
Мама шепотом, на ухо спросила:
— Все в порядке?.. Там, с комиссией?
— Да, да, не сомневайтесь! — с важностью ответил он, отводя глаза. — Я лично переговорил с Маришки и Романовым. Но вы идите, вас ждут.
Чрезвычайно довольная, мама схватила меня за руку и повела по лестнице. Росица и остальные шесть номеров последовали за нами. Перед тем как я перешагнул порог зала, Лорелея поцеловала меня в щеку, сказала:
— Смелее, Рэнч! Помни, сейчас решается твоя судьба, вся твоя жизнь! Яд с тобой? Прекрасно. И не забывай чарующе улыбаться! — Сунула мне в рот черносливину и на всякий случай перекрестила.
Я вошел в зал, где сидела отборочная комиссия…
3. Второй тур
Первое, что я увидел, был портрет Прометея, того древнегреческого бога, который похитил огонь и отдал его людям. Он был здесь в точности такой же, как на той картине, что висит у Черного Компьютера над кроватью.
Я не суеверный, потому что верю в науку и изобретательство. Не пугаюсь, когда черная кошка перебегает мне дорогу, не боюсь тринадцатого числа, но при виде Прометея я чуть не задохнулся, и черносливина застряла в горле — ни туда ни сюда, — а живот свело судорогой. Прометей не сводил с меня глаз и, казалось, говорил: «Ты не сдержал слова. Не был у Черного Компьютера, а он лежит тяжело больной, и теперь я тебя покараю за это, покараю так, как умеют карать только олимпийские боги».
— Подойдите, ребята, поближе! — словно сквозь туман долетел до меня чей-то голос.
Я с трудом отвел взгляд от Прометея и оглянулся по сторонам.
Мы находились в сравнительно небольшом зале. Стулья были сдвинуты к стенам, посередине стоял длинный стол, заваленный бумагами, карандашами, ручками и толстыми папками — вероятно, сценариями. Еще там стоял графин с водой и несколько стаканов. За столом сидела комиссия.
Я сразу узнал сценариста Владилена Романова и режиссера Михаила Маришки. А также Юлиана Петрова-Каменова, композитора, который будет писать музыку к фильму, видел его по телевизору, он дирижировал детским хором. Незнакомой была только женщина — высокая, с бородавкой на щеке, в толстом вязаном шерстяном платье, несмотря на жару. Потом я догадался, что это Голубица Русалиева, редактор. У нее на коленях лежал большой полиэтиленовый мешок, набитый клубками шерсти, из которой она вязала себе новое платье. Увидав нас, она отложила вязанье, подошла, обняла каждого своими длинными мягкими руками.
— Добро пожаловать, ребятки! — сказала она и чарующе нам улыбнулась — нет, улыбка, правда, была такая чарующая, что у меня даже слегка отпустило живот. — Успели подготовиться?
— Успели, успели! — ответили все, кроме меня: черносливина прочно застряла в горле.
«Что же будет? — подумал я в панике. — Вдруг начнут с меня, а я не могу произнести ни слова…»
Голубица подвела нас к столу, велела сесть. Я заметил, как сценарист исподтишка дружески улыбнулся Росице, а она, тоже незаметно, кивнула ему. Значит, у них уже полная договоренность. Ей Черноусый не нужен…
Голубица почесала свою бородавку и опять обратилась к нам, как любящая мама:
— Не робейте, ребятки. Расслабьтесь, вспомните все, что выучили, и точно отвечайте на наши вопросы. — Быстрым движением, как иллюзионист Кио, вынула из ящика коробку шоколадных конфет и протянула нам. Все взяли по конфетке, а то и по две, только я ни одной. Как я мог проглотить конфету, когда черносливина по-прежнему пробкой сидела в горле.
Юлиан Петров-Каменов спросил:
— А петь вы умеете?
Он был совершенно лысый, в точности как Орфей в Смоляне, а передние зубы свирепо торчали изо рта и, казалось, готовы были перегрызть тебе горло.
— Умеем, умеем! — опять ответили все, кроме меня.
Я молчал.
— А ты, мальчик? — обратился он ко мне.
Вместо ответа у меня изо рта вырвалось только хрипение:
— Х-хх-хр…
— Что ты так испугался? — вмешалась Голубица. — Мы детей не едим. Выпей водички, пройдет…
Налила из графина воды, протянула мне стакан. Я выпил. Почувствовал, как черносливина наконец беспрепятственно соскользнула в живот, поставил стакан на стол и лишь тогда смог произнести:
— Да, я тоже пою. — И чарующе улыбнулся.
Сценарист и режиссер все это время озадаченно разглядывали меня и о чем-то шушукались.
— Мальчик, что-то я тебя не узнаю. У тебя какой номер? — обратился ко мне Романов.
— Двенадцатый, — ответил я и снова чарующе улыбнулся.
Он порылся в коробке, набитой фотографиями, вынул несколько карточек, долго рассматривал, переводя взгляд с них на меня и обратно, и вид у него был растерянный.
— Энчо Маринов? — наконец догадался он.
— Энчо Маринов, — подтвердил я.
— Тот самый, с торчащими ушами?
— Тот самый. — Я в очередной раз чарующе улыбнулся. — Только теперь они у меня не так торчат, мы их на ночь заклеивали лейкопластырем, и зовут меня теперь не Энчо Маринов, а Рэнч Маринер с ударением на Ма.
— Что, что? — Он подскочил на стуле, словно его ткнули гвоздем. — Рэнч Маринер?
— Да. У меня новое, артистическое имя. Так решила мама. — Я не забыл при этом чарующе улыбнуться.
— A-а… — протянул Романов. — Я, кажется, начинаю понимать.
Он встал, походил вокруг меня, потрогал мои кудряшки, провел пальцами по моим ушам, которые и вправду оттопыривались уже не так сильно, и пробормотал:
— Клянусь, раньше было куда занятнее… Зачем ты себя так перекроил?
Мамы рядом не было, поэтому я решил отвечать на вопросы самостоятельно и смело.
— Чтобы быть похожим на Орфея, — сказал я.
— Какого Орфея?
— Который зачаровывает песнями зверей и растения и спускается за Эвридикой в ад.
— С чего ты взял, что наша картина о нем?
— Ну… о нем в книжках написано… в энциклопедии. — И я опять чарующе улыбнулся.
Вся комиссия переглянулась, а Мишо Маришки сочувственно покачал головой и обронил:
— Бедняга! Значит, вот на какого Орфея ты весь месяц готовился? — спросил он.
— Да. Мы даже ездили посмотреть на него в Смолян, а мама прочитала мне либретто оперы Глюка «Орфей и Эвридика», — ответил я и опять улыбнулся чарующей улыбкой.
Тут композитор Петров-Каменов не выдержал, свирепо засверкал торчащими вперед зубами и закричал:
