Том 10. Вечера княжны Джавахи. Записки маленькой гимназистки - Чарская Лидия Алексеевна (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
— А Жюли получила кол по Закону Божию!
Жюли наказали. И в тот же вечер, ложась спать, Жюли погрозила кому-то кулаком, лежа уже в постели (я зашла в эту минуту случайно в их комнату), и сказала:
— Ну, уж я ему припомню за это. Он у меня попляшет!..
И она припомнила — на Фильке. Филька исчез. Но как? Как и куда могла маленькая двенадцатилетняя девочка спрятать птицу — этого я угадать не могла.
— Жюли! Зачем ты сделала это? — спросила я, когда мы вернулись в классную после обеда.
— Что сделала? — так и встрепенулась горбунья.
— Куда ты дела Фильку?
— Фильку? Я? Я дела? — вскричала она, вся бледная и взволнованная. — Да ты с ума сошла! Я не видела Фильки. Убирайся, пожалуйста…
— А зачем же ты… — начала я и не докончила.
Дверь широко распахнулась, и Матильда Францевна, красная, как пион, влетела в комнату.
— Очень хорошо! Великолепно! Воровка! Укрывательница! Преступница! — грозно потрясая руками в воздухе, кричала она.
И прежде чем я успела произнести хоть слово, она схватила меня за плечи и потащила куда-то.
Передо мною замелькали знакомые коридоры, шкапы, сундуки и корзины, стоявшие там по стенам. Вот и кладовая. Дверь широко распахнута в коридор. Там стоят тетя Нелли, Ниночка, Жорж, Толя…
— Вот! Я привела виновную! — торжествующе вскричала Матильда Францевна и толкнула меня в угол.
Тут я увидела небольшой сундучок и в нем распростертого на дне мертвого Фильку. Сова лежала, широко распластав крылья и уткнувшись клювом в доску сундука. Должно быть, она задохнулась в нем от недостатка воздуха, потому что клюв ее был широко раскрыт, а круглые глаза почти вылезли из орбит.
Я с удивлением посмотрела на тетю Нелли.
— Что это такое? — спросила я.
— И она еще спрашивает! — взвизгнула Бавария. — И она еще осмеливается спрашивать — она, неисправимая притворщица! — кричала она на весь дом, размахивая руками, как ветряная мельница своими крыльями.
— Я ни в чем не виновата! Уверяю вас! — сказала я тихо.
— Не виновата? — произнесла тетя Нелли и прищурила свои холодные глаза. — Жорж, кто, по-твоему, спрятал сову в ящик? — обратилась она к старшему сыну.
— Конечно, Мокрица, — произнес он уверенным голосом. — Филька напугал ее тогда ночью!.. И вот она в отместку за это… Очень остроумно… — И он снова захныкал.
— Конечно, Мокрица! — подтвердила его слова Ниночка.
Меня точно морозом обдало. Я стояла, ровно ничего не понимая. Меня обвиняли — и в чем же? В чем я совсем, совсем не была виновата.
Один Толя молчал. Глаза его были широко раскрыты, а лицо побелело как мел. Он держался за платье своей матери и, не отрываясь, смотрел на меня.
Я снова взглянула на тетю Нелли и не узнала ее лица. Всегда спокойное и красивое, оно как-то подергивалось в то время, когда она говорила.
— Вы правы, Матильда Францевна. Девочка неисправима. Надо попробовать наказать ее чувствительно. Распорядитесь, пожалуйста. Пойдемте, дети, — произнесла она, обращаясь к Нине, Жоржу и Толе.
И, взяв младших за руки, вывела их из кладовой.
На минуту в кладовую заглянула Жюли. У нее было совсем уже бледное, взволнованное лицо, и губы ее дрожали, точь-в-точь как у Толи.
Я взглянула на нее умоляющими глазами.
— Жюли! — вырвалось из моей груди. — Ведь ты знаешь, что я не виновата. Скажи же это.
Но Жюли ничего не сказала, повернулась на одной ножке и исчезла за дверью.
В ту же минуту Матильда Францевна высунулась за порог и крикнула:
— Дуняша! Розог!
Я похолодела. Пот выступил у меня на лбу. Что-то клубком подкатило к груди и сжало горло.
Меня? Высечь? Меня — мамочкину Лену, которая была всегда такой умницей в Рыбинске, на которую все не нахваливались?… И за что? За что?
Не помня себя я кинулась на колени перед Матильдой Францевной и, рыдая, покрывала поцелуями ее руки с костлявыми крючковатыми пальцами.
— Не наказывайте меня! Не бейте! — кричала я исступленно. — Ради Бога, не бейте! Мамочка никогда не наказывала меня. Пожалуйста. Умоляю вас! Ради Бога!
Но Матильда Францевна и слышать ничего не хотела. В ту же минуту просунулась в дверь рука Дуняши с каким-то отвратительным пучком. Лицо у Дуняши было все залито слезами. Очевидно, доброй девушке было жаль меня.
— А-а, отлично! — прошипела Матильда Францевна и почти вырвала розги из рук горничной. Потом подскочила ко мне, схватила меня за плечи и изо всей силы бросила на один из сундуков, стоявших в кладовой.
Голова у меня закружилась сильнее… Во рту стало горько и как-то холодно… И вдруг…
— Не смейте трогать Лену! Не смейте! — прозвенел над моей головой чей-то дрожащий голос.
Я быстро вскочила на ноги. Точно что-то подняло меня. Передо мной стоял Толя. По его детскому личику катились крупные слезы. Воротник курточки съехал в сторону. Он волновался:
— Мадемуазель, не смейте сечь Лену! — кричал он вне себя. — Лена сиротка, у нее мама умерла… Грех обижать сироток! Лучше меня высеките. Лена не трогала Фильку! Правда же не трогала! Ну, что хотите сделайте со мною, а Лену оставьте!
Он весь трясся, весь дрожал, его тоненькое тельце ходуном ходило под бархатным костюмом, а из голубых глазенок текли потоки слез.
— Толя! Сейчас же замолчи! Слышишь, сию же минуту перестань реветь! — прикрикнула на него гувернантка.
— А вы не будете Лену трогать? — всхлипывая, прошептал мальчик.
— Не твое дело! Ступай в детскую! — снова закричала Бавария и взмахнула надо мною отвратительным пучком прутьев.
Но тут случилось то, чего не ожидали ни я, ни она, ни сам Толя: глаза у мальчика закатились, слезы разом остановились, и Толя, сильно пошатнувшись, изо всех сил грохнулся в обмороке на пол.
Поднялся крик, шум, беготня, топот.
Гувернантка бросилась к мальчику, подхватила его на руки и понесла куда-то. Я осталась одна. Я была очень благодарна милому мальчику за то, что он спас меня от позорного наказания, и в то же время я готова была быть высеченной противной Баварией, лишь бы Толя остался здоров.
Размышляя таким образом, я присела на край сундука, стоявшего в кладовой, и сама не знаю как, но сразу заснула, измученная перенесенным волнением.
— Тс! Ты не спишь, Леночка?
Что такое? Я в недоумении открываю глаза. Где я? Что со мною?
Лунный свет льется в кладовую через маленькое окошко, и в этом свете я вижу маленькую фигурку, которая тихо прокрадывается ко мне.
На маленькой фигурке длинная белая сорочка, в каких рисуют ангелов, и лицо у фигурки — настоящего ангелочка. Но то, что фигурка принесла с собою и протягивала мне своей крошечной лапкой, никогда не принесет ни один ангел. Это что-то — не что иное, как огромный кусок ливерной колбасы.
— Ешь, Леночка! — слышится мне тихий шепот, в котором я узнаю голосок моего недавнего защитника Толи. — Ешь, пожалуйста. Ты ничего еще не кушала с обеда. Я подождал, когда они все улягутся, и Бавария тоже, пошел в столовую и принес тебе колбасу из буфета.
— Но ведь ты был в обмороке, Толечка! — удивилась я. — Как же тебя пустили сюда?
— Никто и не думал меня пускать. Вот смешная девочка! Я сам пошел. Бавария уснула, сидя у моей постели, а я к тебе… Ты не думай… Ведь со мной часто это случается. Вдруг голова закружится, и — бух! Я люблю, когда со мною это бывает. Тогда Бавария пугается, бегает и плачет. Я люблю, когда она пугается и плачет, потому что тогда ей больно и страшно. Я ее ненавижу, Баварию, да! А тебя… тебя… — Тут шепот оборвался разом, и вмиг две маленькие захолодевшие ручонки обвили мою шею, и Толя, тихо всхлипывая и прижимаясь ко мне, зашептал мне на ухо: — Леночка! Милая! Добрая! Хорошая! Прости ты меня, ради Бога… Я был злой, нехороший мальчишка. Я тебя дразнил. Помнишь? Ах, Леночка! А теперь, когда тебя мамзелька выдрать хотела, я разом понял, что ты хорошая и ни в чем не виновата. И так мне жалко тебя стало, бедную сиротку! — Тут Толя еще крепче обнял меня и разрыдался.
