Белые птицы детства - Сукачев Вячеслав Викторович (читать полную версию книги .txt) 📗
Однажды окружили нас, все ходы-выходы запечатали... Это вот здесь, — дядя Федя показал в сторону леса, — недалеко дело было. И надо нам или сдаваться, или ихнее кольцо как-то прорывать. Вот мы ночью и пошли... Много той ночью наших хлопцев полегло... Много, Серёжа. При нас ведь семьи были: жёны, дети... А с ними какой прорыв? В общем, стали мы дня через два в условленном месте собираться. Тётя Паша сразу пришла, а вот Шуры с Верочкой нет и нет...
Дядя Федя умолк, потом сердито понукнул лошадей, и долго они ехали в молчании.
— А потом как? — тихо спрашивает Серёжа.
— И потом так же, — отвечает дядя Федя, — по сей день ничего о них не знаем. Или сгинули они в ту ночь, или фашисты их в Германию вывезли — бог его знает... И писали мы потом везде, спрашивали — никаких следов...
И Серёжа представляет двух маленьких девочек в ночном лесу, как их хватают чьи-то тяжелые руки, куда-то ведут по тёмной дороге и прячут в большой каменный дом без окон.
— Вот такие дела, Серёжа,— хлопает себя по колену дядя Федя.
— А про тебя уже написали? — спрашивает Серёжа.
— Про меня? — удивляется дядя Федя. — Это ещё зачем?
— Но ты же герой! — восклицает Серёжа. — Как Зоя Космодемьянская! Только тебя партизаны отбили, а её нет.
— Ну что ты, Серёжа, — легко вздыхает дядя Федя, — если про всех написать — бумаги не хватит. Длинная писанина получится. — И затем уже будничным, обычным голосом он говорит Серёже: — А мы, считай, уже и приехали. Во-он, видишь тот ясень, молнией разбитый? Вот там и есть наша лесосека.
Серёжа смотрит на ясень, но мысли его далеко, там, где некогда были фашисты, и были партизаны, и две маленькие девочки, одиноко оставшиеся в лесу.
КОРТИК
Отец долго ходит взад и вперёд по маленькой комнате, длинно вздыхает, потом, закинув руки назад, стоит у окна, и наконец говорит Серёже:
— Сынок, так получается, что нам с тобой надо возвращаться домой...
Первая реакция Серёжи — буйная, неудержимая радость. Он вскакивает и на миг замирает, не зная, что предпринять, и этого мига оказывается достаточно, чтобы он осмыслил: «нам с тобой» — и насторожился. «Нам с тобой» — как это понимать? Он внимательно смотрит на отца, и отец, не выдержав его взгляда, вновь принимается ходить по комнате.
— А мама? — тихо спрашивает Серёжа и почему-то боится того, что сейчас скажет отец.
— Мама... понимаешь, Серёжа... — Отец громко хрустнул пальцами. — Она приедет позже. Её врачи не пускают...
— Давай подождём её, — хмурит Серёжа тонкие выгоревшие брови.
— Тут, видишь ли, такое дело... — Отец прямо смотрит Серёже в глаза: — Через неделю начинается новый учебный год. Мы с матерью посоветовались и решили, что тебе нельзя опаздывать в школу. Понимаешь? Поэтому вначале уедем мы, а потом приедет наша мама.
Но что-то не нравится в этом объяснении Серёже, у него как-то холодно становится внутри, и он долго и пристально смотрит на отца, и отец вначале морщится и отворачивается, потом машет рукой и хрипло говорит:
— Впрочем, сейчас мы поедем к ней. Она сама тебе всё объяснит.
И только тут Серёжа замечает большой раскрытый чемодан, в который беспорядочно набросаны разные вещи, в том числе его вельветовая курточка и две чистые голубые майки. И Серёжа понимает, что вопрос с отъездом был решён раньше, без него, и решён так, как говорит отец. И ещё он понимает, что взрослые правы, что так всё и должно быть, раз мать не отпускают врачи, но кто-то внутри Серёжи упрямо не хочет соглашаться со всем этим, не хочет уезжать без матери, ему почему-то больно и страшно. И Серёжа, ничего более не говоря отцу, резко выбегает из комнаты, поворачивает за угол дома и садится на своё любимое место под яблоней. Обняв колени и положив на них голову, он легонько покачивается и сосредоточенно смотрит прямо перед собой: на длинный огород с выжелтившейся картофельной ботвой, толстые стебли кукурузы с крупными початками, кусты малины, посаженные вдоль межи, и ничего этого не видит. Кажется, и мыслей у него никаких нет, а только одна упрямая и твёрдая внутренняя убеждённость: не уезжать! Без мамы не уезжать! Как все вместе приехали, так всем вместе и возвращаться. Ведь закончил же он третий класс здесь, в Курортном, и даже на одни пятёрки, вот и первого сентября может пойти в здешнюю школу... И он специально будет учиться хорошо, на одни пятёрки...
— Ты здеся?
Серёжа устал поправлять Валю и уже почти не обращал внимания на то, как она вместо «здесь» говорит «здеся», вместо «побежали» — «побегли», но сейчас не утерпел и хмуро сказал:
— Не здеся, а здесь.
Валя пристально и очень долго смотрит на Серёжу, потом вздыхает и, словно прощаясь с чем-то дорогим для себя, уныло и покорно повторяет:
— Здесь.
Серёжа удивлённо вскинул голову и сразу же понял, что Валя уже знает о их скором отъезде.
— А можно мы с Наташей тебя проводим? — спросила Валя, присаживаясь на корточки перед Серёжей.
— Куда?
— Ну... — замялась Валя, — до автобуса.
— Можно... А ты хочешь, чтобы я уехал?
— Не знаю, — подняла и опустила острые плечи Валя. — Наташка не хочет. Она говорит, что с тобой хорошо дружить.
Серёжа мгновенно покраснел, отвернулся и как можно равнодушнее спросил:
— А это ещё почему?.. Придумает твоя Наташка...
— Ничего не придумает, — быстро возразила Валя, серьёзно глядя на Серёжу своими странно белесоватыми глазами. — Ты не дерёшься и другим мальчишкам драться не велишь. И ты ещё...
— Что — ещё?
— Серё-ёжа! — громко позвал отец. — Нам пора на автобус.
— Вы к тёте Лиде, да?
— Да. — Серёжа неохотно поднялся и отряхнул штаны. — Так что ещё-то?
Валя подумала, пощипала тонкими пальцами состарившуюся под яблоней траву и, зажав её в кулаке, тихо и раздельно выговорила:
— Не ска-жу...
— Ну и не надо, — махнул рукой Серёжа, — не больно и хотелось.
— Тогда и не спрашивай.
— А я и не спрашиваю... Ладно, некогда мне тут с тобой.— И Серёжа побежал в дом.
За окном автобуса мелькают знакомые горы, лес, синий купол церкви на окраине Красного Партизана, потом опять горы, дикие яблони и груши по обочинам дороги, а вот и высокие деревянные ворота, перед которыми автобус притормаживает и медленно въезжает в сад. Теперь Серёжа и вовсе не отрывается от запылённого стекла — он хочет увидеть сторожа дядьку Василя, который вместе с дядей Федей был в партизанах, а потом выгонял фашистов из Крыма. Странное и сложное понятие составлено Серёжей о фашистах. Это вроде бы и люди, с руками, ногами и головой, но одновременно они мало похожи на людей, потому что у них множество чёрных щупалец и присосок на руках, ногах и даже на голове. Этими щупальцами фашисты хватают и держат людей, в то время как присоски вытягивают из них кровь. Это как велосипедный насос, когда набираешь им воду. И ещё: почему-то его воображению часто предстаёт фашист преогромного роста в высоких сапогах, с засученными рукавами и с круглым красным ободком крови вокруг рта. Почему Серёжа видит фашистов именно такими трудно сказать. Может быть, потому, что ещё дома бабушка называла их кровопийцами...
Серёжа смотрит в окно, изредка узнавая некоторые деревья, под которыми собирал яблоки, и силясь разглядеть дядьку Василя. Но вот и вторые ворота, уже на выезде из сада, а дядьки Василя так и нет, лишь глубоко за деревьями мелькнули тёмные бока его хибары.
Отец, глубоко задумавшись, сидит рядом и смотрит в затылок шофёру. А Серёжа, когда уже проехали сад, смотрит на отца и, непонятно почему, жалеет его. Может быть, потому, что отец объездил весь Крым, но так и не нашёл работу, а без работы он был совсем не такой, как дома, когда всё время его где-то ждали и надо было спешить, чтобы у кого-нибудь не умерла корова, овца или лошадь. А вот здесь отец никуда не спешит и никто его не ждёт, и нет у него чёрной сумки с красным крестом, из которой пахнет борным вазелином и спиртом.
