Колючий подарок - Антонов Сергей Валентинович (книги хорошего качества .txt) 📗
— Подожди звать Ксюшу. Жёлтые я давно в мастерскую сдал. Ему нужно купить новые.
Игорьку покупали новые ботинки.
Когда сын в чём-то оказывался виноватым, родители принимались его воспитывать с такой энергией и так поспешно, что становилось ясно — до этого печального случая они были не очень внимательны к нему.
— Игорь, ты не пойдёшь в кино! — объявляла мать. — Не будешь смотреть телевизор!
— Ни на какую экскурсию мы тебя не возьмём! — отменял отец свое прежнее решение отправиться с Игорем на лодке по Клязьме. — Велосипед не купим! Покажи-ка мне дневник, все отметки. Там у тебя двойка была. За что? Когда получил?
Дедушка давал родителям возможность выговориться, потом находил предлог, приглашал мать Игоря и его отца к себе в комнату. Через полчаса они возвращались, не глядя друг на друга. Походив вокруг Игоря, кто-нибудь из них произносил:
— Чтоб это было в последний раз, Игорь! В последний!
Они уходили, и Игорёк оставался один со своими мыслями. Нет, дедушка не появлялся и не утешал его. Но Игорёк знал, что он за него, думает о нём, любит больше всех и не показывается сейчас потому, что хочет оставить внука одного.
Пройдёт день, другой, третий, и где-нибудь на прогулке дедушка скажет:
— Нехорошо это ты, Игорь, сделал. Не по-человечески.
И всё…
До чего было страшно потерять доверие и любовь такого человека!
А просьбу дедушки надо выполнить как можно лучше.
…Игорёк берёт ручку, макает её в чернильницу и ждёт, что скажет дедушка.
Павел Григорьевич, назвав город, диктует:
— «Областному комитету Коммунистической партии Советского Союза. Дорогие товарищи!» Это с новой строчки, а в конце знак восклицания. «Дорогие товарищи!» Написал?
— Сейчас… Написал… — отзывается Игорёк.
— Дальше. «В сентябре этого года исполняется пятьдесят лет со дня организации в нашем городе большевистской организации…» Нет, так напиши: «создания организации»…
— Дедушка, а зачем это писать? — спрашивает Игорёк. — Они же сами знают.
— Не уверен… Город горел и в гражданскую, и теперь, в отечественную. Документов может и не быть. А из людей, которые тогда рабочий класс сплачивали, я один остался. Кто погиб, кто поумирал… Годы! Если знают — за напоминание не обидятся, не знают — поблагодарят. Пиши.
Игорёк пишет. Но вдруг, осознав важность поручения, поднимается и, сев поудобнее, поправляет закатанные рукава рубашки, снимает с пера соринку и пишет, тщательно выводя буквы.
Дедушка диктует, как и когда в городе зародилась большевистская организация и кто был первыми её членами, напоминает годы важнейших событий из её истории: стачек, забастовок, вооружённых восстаний, арестов и ссылок её активных деятелей…
Игорёк пишет и мысленно слышит звон цепей, в которые заковали арестованных большевиков, треск ружей и пистолетов восставшего пролетариата, во время баррикадных боёв сражавшегося с царскими войсками, пение «Смело, товарищи, в ногу» и «Интернационала» на грандиозных демонстрациях рабочих заводов и фабрик…
Слышит он сухой треск выстрелов, цокот подков по булыжнику мостовой: это полицейские — пешие и конные — разгоняют демонстрантов. Чудятся ему шпики в чёрных очках и с поднятыми воротниками. Шпики выныривают из подворотен, из подъездов и выслеживают революционеров… Рабочие в тёмном углу цеха открывают какой-то ящик и достают оттуда оружие — пистолеты и бомбы… Видит он сибирские снега и как по этим снегам бежит человек. За человеком погоня — полицейские, жандармы, шпионы, но никто из них не может догнать революционера: местное население прячет его в сарае, закапывает в сено. Так и сбежал большевик из ссылки…
Это были люди, перед которыми нужно снимать шапку, и один из них — его дедушка. Вот он сидит против него — голову подпёр рукой, задумался, и всё, что было много лет назад, вновь, наверное, проходит перед его глазами…
— Кончил? — спрашивает Павел Григорьевич, поднимая голову.
— Кончил, дедушка.
— Половина одиннадцатого, — говорит Павел Григорьевич, посмотрев на свои серебряные часы с крышкой. — Засиделись, однако… Ложись спать, Игорёк. Я тоже устал. Дашь мне прочитать завтра, после школы.
— Хорошо, дедушка, — отвечает Игорёк, но даже и не думает вставать. — А пулемёт у вас был, дедушка? — неожиданно спрашивает он.
— Пулемёт? Нет, пулемёта не было.
— Дедушка, а ты часто стрелял?
— Пришлось… Отстреливался от погони.
— Ушёл, дедушка?
— Ушёл.
— А когда же тебя схватили, что ты в ссылке сидел?
— Это после, Игорёк. Года два спустя.
— Дедушка, ты рассказывал — прокламации вы расклеивали, а на чём их печатали?
— На гектографе. Теперь их, кажется, уже нету.
— А кто-нибудь с прокламацией попался, так чтобы его посадили в тюрьму?
— Товарищ мой попался, Гребнев Егор Семёнович, и в тюрьме за это сидел.
— А сколько он сидел, дедушка?
— Не помню, Игорёк. Года два или три… Иди-иди спать, внучек…
— Я сейчас… Года два или три… — Игорёк задумывается. — Дедушка, а у вас были предатели?
— Предатели были… — вздохнув, отвечает Павел Григорьевич.
— Дедушка, а почему бабушка так рано умерла?
— Нелегко ей было со мной…
— Она переживала, да?
— Конечно, Игорёк. И очень переживала…
— Дедушка, ты говорил — в пятом году тоже боролся. А на баррикадах был?
— Ну а как же?
— И стрелял?
— И я стрелял, и в меня стреляли.
— Как всего много с тобой случалось! — с завистью говорит Игорёк, — Я вот в семь раз тебя моложе, а со мной случалось не в семь, а в сто… нет! — в тысячу раз меньше. Гриппом болел… Книги для деревни собирал… Стенгазету выпускаю… Коленку ещё разбил… А больше… больше ничего со мной не случалось.
Павел Григорьевич протягивает трясущуюся руку и гладит светлые волосы Игорька.
— Вот и хорошо, что не случалось плохого. Мне бы тогда обидно было, Игорёк.
— За что ты тогда боролся, да? — догадывается Игорёк. — А это верно. Было б обидно.
— Я вот помню такой случай… — начинает Павел Григорьевич.
Он рассказывает о тяжёлых годах преследований и разброда в партийных рядах, когда изменяли, казалось бы, убеждённые люди, а ядро ленинцев продолжало бороться, веря в будущее…
В прихожей звонит звонок. Это вернулись из гостей папа и мама Игорька. Сейчас начнутся всякие разговоры: и почему не спишь, и сделал ли уроки, будут передавать приветы — испортят разговор.
— Дедушка, пойдём ко мне, — продолжает Игорёк и, осторожно ступая, уводит Павла Григорьевича в свою маленькую комнату.
Здесь Игорёк быстро раздевается и ложится под одеяло, а дедушка садится рядом, у постели. Они слышат, как входят Михаил Павлович и Ольга Васильевна, как шлёпает туфлями домработница Ксюша. Слышат, как Михаил Павлович подходит к двери в комнату Игорька, тихо спрашивает:
— Игорёк, спишь?
Игорёк дотрагивается до руки дедушки: молчи! Отец отходит от двери, и разговор продолжается. Павла Григорьевича уже не остановить. Горит маленькая лампочка на тумбочке, скрадывая углы комнаты, блестят глаза внука, который лежит на боку и, подперев голову рукой, внимательно и жадно слушает…
Павел Григорьевич прощается с внуком в первом часу. Все уже улеглись, и дедушка идёт к себе. Он не может сразу заснуть. Не спит и Игорёк, у которого перед глазами стоят картины прошлого, знакомого ему лишь по кино. Потом засыпает и Игорёк, не спит, ворочается один только дедушка.
Утром Игорька будят. Он умывается, завтракает и между делом просматривает записанное вчера под диктовку дедушки. Взгляд мальчика вдруг останавливается, а рука с ложкой в яичном желтке так и повисает в воздухе. У него написано: «большевицкая организация», «Егор Семёновеч», «кружек, зародившейся», «прокломация», «растрелл» и тому подобное. Игорёк чувствует, что он наврал, «наковырял», как говорят в школе, ошибок, но не знает, как нужно написать правильно. Первое, что ему приходит в голову, — записанное дать подправить кому-нибудь в школе, а потом заново переписать начисто. Так он и решает, на ходу собирая учебники и тетрадки.
