Степная радуга (Повесть-быль) - Разумневич Владимир Лукьянович (читать книги полностью .txt) 📗
«Не позволь свершиться злодеянию, отведи руку убийц от семейства Калягиных. Молю тебя, пресвятая богородица…»
С улицы долетели разрозненные голоса провожающих: «Счастливого пути вам, господин Кадилин!.. До скорой встречи, Ефим Василич!.. Не забывайте…» Затем щелкнул кнут, послышалось грозное: «Но-о! Трогай!» И стало тихо.
Вечерин возвратился на кухню довольный и, потирая руки, спросил Кирьку:
— Ну, так сказывай, Майоров, с чем пожаловал? Слушаю тебя.
Кирька долго и сбивчиво объяснял Вечерину свою просьбу. Тот слушал рассеянно, играл золотой цепочкой, протянутой от петлицы на пиджаке к животу. Брелок на цепочке имел форму сердца. Хозяин взвешивал сердце на ладони, мял мясистыми пальцами, разглядывал внимательно, словно никогда прежде не видел. Наконец Вечерин перевел взгляд на Кирьку, сказал великодушно:
— Который раз выручаю тебя, Майоров. Без хозяйской милости давно бы ножки протянул… Ну да я сегодня добрый. Так и быть, велю приказчику дать тебе в долг муки мешок. Вернешь осенью. С процентами, полмешка в придачу. Уяснил?
— Как не уяснить. Премного вам благодарен, Аким Андрияныч! Мне бы только, стало быть, до весны дотянуть, а там…
— И еще вот что, — не дал договорить Вечерин, — завтра я на базар еду. Нужна плетенка для фляги. Изготовь к вечеру.
— С радостью бы. Так ведь лозы-то нет. Из чего плести?
— За лозой сам съездишь. Конюх тебе Сивуху запряжет. Возвратишься — муку получишь.
— Что ж, за лозой скататься можно. Дело знакомое.
— Ну и с богом!
Хозяин позвал конюха, наказал снабдить Кирьку топором, приготовить сани для выезда и, подбросив золоченое сердечко на ладони, удалился в горницу.
Выехав на санях со двора, Кирька не стал заезжать домой, а погнал Сивуху прямиком к калягинской избе. Дверь оказалась запертой. Соседка сказала ему, что Архип и Дуня еще утром отправились на лошади в Горяиновку к Архипу Назаровичу и к ночи обещали возвратиться. «Так вон в чем дело! — догадался Кирька. — Кулаки, стало быть, знают, куда они уехали. Будут ждать их возвращения у моста, чтобы под лед спустить. Надо опередить злоумышленников, встретить Калягиных на другом берегу Стереха. До вечера еще далеко — успею и хозяйское поручение исполнить, и об опасности предостеречь…»
Ближайшее место, где можно хорошую лозу добыть, — откос за поймой Ерика в Ближних Устьях. Но Кирька свернул в противоположную сторону, к садам, что вытянулись вдоль оврага Дубового. Сделал он это неспроста. Пользуясь удобным случаем, решил взглянуть на Майоров провал и проехать в обливную долину, где по берегу Малого Иргиза таловые заросли ничуть не хуже, чем в Ближних Устьях. Лоза там пружинистая и гибкая, растет густо, ровно — можно нарубить не одну вязанку. А то, что дорога до Обливной раза в три длиннее, — не беда. Ради Майорова провала не грех и крюк сделать.
Сразу же за садами чередой потянулись овраги, вначале овраг Ближнее Дубовое, за ним — Дальнее Дубовое и лишь потом — Майоров провал. Прежде дорога здесь проходила по самому краю кручи над Малым Иргизом. Но как только родной Кирькин овраг вошел в силу, начал расширяться, она боязливо отшатнулась в сторону, обогнула провал. Дороге приходилось много раз увиливать от оврага, но он неизменно настигал ее и рушил. Будь сейчас лето, можно было бы разглядеть следы всех этих дорог, уходящих в обрыв. Новая проезжая колея предусмотрительно ушла подальше от Майорова провала, укрылась белым ковром. Но Кирька и с завязанными глазами свободно может, если надо, отыскать ее — пастуху здесь каждый кустик, каждая рытвина, пусть даже едва заметная, каждый бугорок знакомы; он сквозь сугробное покрывало земную твердь чувствует.
Кирька не поехал проложенным путем, а направил лошадь на крутояр, к оврагу. В трех шагах от пропасти он остановил Сивуху и сам вылез из кошевы. Увязая в снегу, поднялся на возвышение и огляделся.
Местность отсюда просматривалась широко, до мельчайших подробностей. Среди снегов бескрайних под серым студеным небом чернеют постройки Большого Красного Яра. Издали они кажутся махонькими, игрушечными, но каждый дом виден отчетливо, как на ладони. Если бы в летнюю пору с такой высоты на село глянуть, то и постороннему человеку стало бы ясно, откуда взяло оно свое название — от высокого яра, красноглинистого и крутого, что вытянулся вдоль прибрежной улицы, охраняя ее в вешний разлив от большого половодья Малого Иргиза. Сейчас река смиренно лежит под ровной и чистой пеленой снега. Избяные крыши нахлобучили на себя сугробные малахаи. Дома тянутся один за другим длинными цепочками, образуют четыре прямых улицы — Слободу, Репьевку, Заозерную и Дубовую. С первого взгляда можно определить, где кто живет — где мужик зажиточный, а где горемыка лапотный. Вон на самом краю села кособоко жмется к плетню Кирькина развалюха. Низенькая и невзрачная, она вовсе утопла в сугробе, одна труба торчит над заснеженным бугром. Чуток поближе, перед оледеневшим болотом, одиноко застыла почернелая изба Архипа Назаровича Калягина. В стороне от нее, на Репьевке, за высокой школой едва видна заиндевелая соломенная крыша. Это избушка калягинской дочери Дуни. Напротив, через улицу, стоит флигель Ефима Полякова. На Дунину хибарку он смотрит свысока, величаво. Искристый снег на кровельной черепице так и играет, так и играет, аж в глазах рябит от его праздничного сияния. И так не только у Ефима Полякова. У всех состоятельных хозяев и дома высокие, и надворья широкие с садами да огородами. Места для жительства ими облюбованы, что и говорить, самые завидные, по всем статьям первоклассные — либо в центре села, близ площади, где златоглавая церковь с пятью колоколами под куполом и пожарная каланча с одним колоколом, старым и треснутым, издавна спор ведут, высотой тягаются, либо на Слободе, откуда все праздничные гулянки начало берут, либо вдоль берега, чтобы, стало быть, ничто не мешало заречной красой с крылечка полюбоваться.
А краса там, за Иргизом, по весне очень даже дивная открывается: южный берег, не в пример северному, отлогий и песчаный, густо оброс ветвистым талом, над кудрявым кустарником — вразброс, каждое дерево особняком, — коренастые ветлы стоят, навьючив на себя раскидистые шапки-кроны. От края таловых зарослей к югу простерлась равнина заречных пойменных лугов — на зорьке, стоит лишь туману растаять, трава там в летнюю пору изумрудной росой отсвечивает, и при малейшем дуновении ветерка такая ароматная ландышевая свежесть с лугов на село наплывает — аж голову дурманит. Пологий пойменный склон тянется до высокого откоса полей ближайшей деревеньки Гришкино. Там, от самого откоса, темнеет лесная грива, чередой стоят, сплетаясь ветвями и образуя непроницаемую заграду в иргизной излучине, осокори, дубы, осины, а чуток ближе к селу — два озера. Само их название говорит за себя — Рыбное и Желанное: любые желания рыбаков и охотников здесь сбываются. Кряковая утка избрала себе пристанищем камыши озера Желанного, а жирный линь и мудрый карась живут и обильно размножаются в озере Рыбном.
Кирька, случалось, хаживал туда с удочкой. А весной, выгнав коров на отаву, бродил вон там, в ериках да ильменях, голыми руками таскал рыбу из-под коряг в глубоких заводях. Все мокрые заросли, тростниковые и камышовые, прощупал, гоняясь за рыбой. Вот это улов был! Однажды едва мешок до дома дотащил. Никогда еще у Кирьки не было такого везения, как в ту рыбалку. Он потом при каждой встрече с друзьями и знакомыми показывал, во всю ширь разводя руки, какого огромного линя он поймал. А ему не верили, потешались над Кирькой: «Нет рыбака без гонорка. Поймают окунька, а сбрешут — кита! С рыбака взятки гладки — один хвастливее другого!» Кирька обижался, сердито тряс бороденкой, спорил до хрипоты, доказывая свою правоту. Но маловеров разве переубедишь! Упрутся — и ни в какую, знай себе зубоскалят, язвят и насмешничают. Даже то, что на рыбе, пойманной Кирькой, все его семейство целую неделю держалось, голода не ведая, — и это брали под сомнение, называли пустой болтовней. Отведай они того линя в сметане, по-другому бы заговорили! Кирька по сей день ощущает сладковатый вкус на языке — до того аппетитная получилась жареха…
