Любовь и картошка - Киселев Владимир Леонтьевич (бесплатные онлайн книги читаем полные TXT) 📗
— Ай-ай-ай, — сказал в ответ Сережа и взял с прилавка апельсин.— Спасибо.
Придерживаемый с обеих сторон Наташей и Олегом, Сережа продолжал путь.
— Груши!.. Яблоки!..— Сережа чуть наклонился, принюхался.— Пепин шафранный.
— Ну черт! — удивился Олег.— Даже сорт определил. Все. Сдаюсь.
На столе лежали золотисто-желтые с румянцем яблоки.
— Факт — пепин шафранный,— торжествовал Сережа.
И сразу же растерянно поздоровался: — Здравствуйте! — А отойдя на несколько шагов, обернулся.
Пенни шафранный продавала теща кладовщика Слесаренко, высокая и худая, как жердь, баба Груша.
— Интересно,— недовольно сказал Олег.— С каких это пор на тополях яблоки растут?
— И ведь в первый раз уродил у нас пепин шафранный,— ответил Сережа.
— Где? — спросила Наташа.
— Понятно, где. В колхозном саду.
— Ребята,— напомнила Наташа.— А мороженое?
И они отправились в стеклянный, прозрачный, как аквариум, павильон «Воды — мороженое».
— По двести граммов! Шоколадного! — потребовал Сережа у официантки.— Я угощаю,— сказал он друзьям.
— У меня есть деньги,— нерешительно возразил Олег.
— Тогда мне — триста,— решил Сережа.— И три бутылки ситро. А фрукты у нас свои.— Он положил на стол апельсин и сказал доверительно, как говорят о чем-то важном и секретном: — Если я стану министром, на завтрак я буду есть только мороженое.
— А на обед? — спросил Олег.
— И на обед. И на ужин. В киножурнале показывали, что мороженое просто начинено калориями. И главное — вкусно.
— Три раза в день по триста граммов — это в месяц пятьдесят четыре рубля,— подсчитал Олег.— Плюс ситро по двадцать копеек. Тоже три раза в день. Это и министерской зарплаты не хватит.
— Так ведь Сережа у нас будет две зарплаты получать,— улыбнулась Наташа.
— Почему? — удивился Сережа.
— Ведь ты сам говорил. По дороге. Одну — как следователь, а другую — как ищейка.
Сережа и Олег принялись за мороженое так энергично, будто соревновались, кто быстрее с ним справится, а Наташа время от времени просила: «Ешьте медленнее, я не успеваю». Они съели все мороженое и выпили все ситро и снова пошли на базар.
— Ребята,— сказал Сережа.— Вы смотрите, как нашу картошку берут!
Перед выходящим прямо на рынок широким окном зеленого дощатого павильона толпились люди. Некоторые покупали картошку мешками и тут же грузили ее в коляски мотоциклов, в «Москвичи», в «Жигули». Уж что-что, а продавать картошку Щербатиха умела.
Сбоку перед овощным павильоном, на табурете, застеленном, вышитым полотенцем, стояла электрическая плитка. Провод от нее тянулся в павильон. На плитке большая белая эмалированная кастрюля. Рядом солонка с мелко размолотой солью и чайная ложечка.
— Сначала попробуйте, потом покупайте,— требовала от покупателей Щербатиха.— Кто не попробует, тому не продам.
На ней был чистый белый халат, на голове яркая косынка, и разговаривала она бойко и весело.
В кастрюле картошка варилась на пару. Покупатель брал клубень, разламывал, и он снежно сверкал на изломе и выглядел так аппетитно, что тот, кто собирался купить только килограмм-другой картошки на обед, не мог удержаться и брал в пять, а то и в десять раз больше, чем думал взять вначале.
— Смотри, Наташа, — потянул Наташу за руку Олег.— Серега, — шепотом позвал он Сережу.
Сережа оглянулся. Олег указал глазами на две авоськи, которые медленно раскачивались в руках их владелиц. Из одной высовывал голову здоровенный петух. В другой на яблоках и сливах сверху лежал виноград. Когда авоськи сближались, петух метко клевал ягоды. Судя по обглоданной кисти, занимался он этим делом уже довольно продолжительное время.
Ребята прислушались: две районные дамы в совершенно одинаковых шерстяных трикотажных костюмах, только на одной василькового цвета, а на другой темно-малинового, делились новостями.
Сережа отвернулся, зажал рот рукой.
Рядом с рынком весной, к Первому мая, открыли новый большой Дом торговли с окнами-витринами во всю стену. На первом этаже — гастроном, на втором этаже — универмаг. Олег потащил Наташу и Сережу к отделу, где продавали ткани. На прилавке лежали тугие рулоны.
— Почем этот ситец? — спросил Олег, ощупывая ткань.
— Рубль десять,— недовольно ответила продавщица, девчонка, на вид ничуть не старше Олега.
— Наташа,— спросил Олег,— маме на платье пойдет?
— Может, поярче чего-нибудь?
— Ты скажешь! Зачем маме поярче?.. Дай мне четыре метра... Какая у него ширина?
— Я с вами на брудершафт не переходила,— все так же недовольно сказала продавщица.— Восемьдесят.
Олег посмотрел на нее озадаченно.
— Тогда дайте три с половиной.
Затем они пошли к галантерейному отделу.
— Детские носки-гольфики есть? — спросил Олег у маленькой, худенькой старушки продавщицы.
— На какой тебе возраст?
— На двенадцать.
— Есть. Семьдесят копеек.
— Покажите.— Олег внимательно осмотрел высокие носки, даже натянул на руку.— Дайте мне четыре пары.
— Наконец и оптовый покупатель,— улыбнулась продавщица.
— Зачем тебе столько? — спросила Наташа.
— Порвется носок — из другой пары можно взять. Пока мать починит. И ноги у них одинаковые, что у Людки, что у Ромася.
Пока Олег ходил платить деньги в кассу, Наташа увидела под стеклянным прилавком ценное украшение из позолоченного, так называемого анодированного алюминия на алюминиевой же цепочке. Нефертити. Профиль.
— А сколько эта Нефертити? — спросила она. Продавщица, у которой на шее висела точно такая же штука, ответила:
— Как детские гольфики. Те же семьдесят копеек. Наташа пошла к кассе вслед за Олегом.
Сережа наклонился к прилавку, присмотрелся к позолоченному портрету Нефертити и вдруг мгновенно, сразу понял то, что еще недавно казалось ему совершенно загадочным. Прежде с ним такое бывало только при решении задач по алгебре: вот кажется, что ее никак не решить, и вообще не может быть никакого решения, и больше о ней не думаешь, а потом вдруг она сразу и как будто даже совсем без твоего участия сама решалась.
На Полесье слово «цветет», если речь идет о человеке, употребляется в двух смыслах: «цвіте, як рожа край вікна» — цветет, как мальва у окна, и «цвіте, як макуха під лавкою» — цветет, как жмых под скамейкой.
Сережа не мог понять, каким образом дочке Щербатихи Варе удалось так вдруг и так сразу перейти из числа тех, кто «цвіте, як макуха під лавкою» в число тех, кто «цвіте, як рожа край вікна».
В наших селах, как, впрочем, и в наших городах, конкурсов красоты не проводят. Но в отличие от города, в селе все знают, кто здесь первая красавица. Это общее мнение, эстетический эталон, который всем понятен и всем известен.
В селе Бульбы первой красавицей считалась Сережина мама Вера Кулиш. Но в последнее время о желтолицей Варе Щербатюк, с ее сиплым и одновременно высоким голосом, с ее тонким носом и чуть выпяченными вперед губами, даже сельские старухи, беспощадные и ревнивые ценительницы женской красоты, стали говорить: «Во всем районе никого не найти против Варьки. Хоть картины с нее пиши, хоть по телевизору показывай». На танцах во Дворце культуры трактористы и механики — красавцы и модники — стояли в очереди, чтоб с ней потанцевать. Сам Володя Бондарчук на нее заглядывался. И Варя теперь вела себя совсем по-другому — уверенно и весело. И даже голос у нее переменился, стал менее сиплым.
И вот теперь, в этом Доме торговли, Сереже вдруг стало все понятно. Кооперация завезла в район огромное количество цепочек с отштампованными из позолоченного алюминия головками Нефертити, на которую доярка Варя была похожа, как родная сестра. И цена невысокая, как за детские носки-гольфики в резинку. Вот их и раскупали, как детские носки. И каждый, кто покупал, наверное, понимал про себя, что промышленность, которой руководят люди опытные и знающие, не станет выпускать как украшение портрет некрасивой женщины. Так, наверное, все и привыкли к тому, что Нефертити — красавица. Ну, а раз
