Бунт на корабле или повесть о давнем лете - Артамонов Сергей Федорович (книги полностью TXT) 📗
— Кто это? Как ты думаешь? — спросил Шурик тихо и встревоженно. Он сидел у меня, побаиваясь идти на свою койку, она как раз рядышком с третьей, до сих пор пустовавшей, а теперь занятой. Но кем?
Из-под одеяла показалась рука, взрослая, большая рука, какие бывают у мужчин… Мы с Шуриком замерли.
Рука стала распутывать одеяло в том месте, где у человека полагается быть голове… В первое мгновение с перепугу я не узнал, чьё лицо показалось. Зато в следующее мгновение догадался — это «начальник лагеря!
— Вы зачем тут? — спросил он глуховатым, больным голосом и приподнялся. Похоже было, что собирается позвать кого-нибудь сюда. Но тут же откинулся без сил на подушку.
— У нас свинка, — сказал Шурик, — мы болеем.
— И я тоже, — улыбнулся начальник. — У меня, кажется, большая свинья, так что… — Говоря это, он елабо улыбнулся, и понятно было, что он присматривается к нам и что-то про себя соображает. — Значит, Табаков и…
— Ломов, — подсказал Шурик свою фамилию.
— Знаю. Ломов. Встречались. Приятная компания. Температура-то есть?
— У меня нормальная, а у него нет, — отвечал Шурик. Но начальник глядел на меня, и спрашивал у меня, и ответа ждал от меня, не от Шурика. Я промолчал. А он:
— Слушай, Табаков, с той десяткой всё выяснилось — деньги ни у кого не пропадали, так что не волнуйся.
— А чего мне волноваться, я и раньше это знал. Начальник поморщился.
— Ты не говори так: «и раньше знал…», «чего мне волноваться». Так всё-таки со взрослыми не говорят.
— А если он правда ни в чём не виноват? — спросил Шурик. — Ну если он не виноват, а на него валят?
— Разобраться надо, не психовать. Разобраться! А ты о других подумал? Они не меньше тебя волновались.
Но Шурик снова возразил:
— Ему «тёмную» хотели и бойкот объявили.
— Не надо из лагеря убегать!
— Так он же потом убегал, после! — не унимался Шурик.
— Ты больной или как? — спросил у него начальник.
— Больной, — ответил Шурик растерянно, — а что?
— А вот то! Больной, так и болей, как следует быть! Сам он, что ли, без языка? Может, мне его речь заслушать надо. А твою не надо!.. Ну?
Я молчал, и Шурик молчал, и начальник тоже. Зато под окном у нас вдруг возникли два торопливых шёпота:
— Ой, тихо ты, дура какая! Чуть из-за тебя платье не порвала. Давай меня подсаживай лучше, если сама боишься! Ну чего ты, чего ты? Согнись, а я тебе на спину влезу! Не шатайся, Валька, не трясись! А то я свалюсь опять… Ой! Тихо ты!
По шёпоту я узнал, кто это. Это Галя лезет к нам в окно.
По другому шёпоту я понял: Валя из-под Галиных ног тоже что-то говорила, но хрипло, видно, она уже устала.
— Сама ты, Галька, дурей меня… Лезь скорей!
— Скорее! Тогда сама лучше лезь! Тут везде гвозди торчат!
— А ты брось прямо в окошко!
— Какая умная — брось! А если там Сютькин лежит?
И я, и Шурик, мы с тревогой переглянулись, думаем: «Как заорёт он сейчас!» А начальник будто и не слышит, что девчонки там карабкаются по стене. Даже глаза закрыл, только не спит, это я потому знал, что ресницы у него вздрагивали, а рот улыбался.
— Мальчишки! Нате вам!
И полетела, рассыпаясь по палате, охапка цветов. Галина головка в окне нырнула, но тут же снова вынырнула, как поплавок. В главах испуг и отвага, и ясно по глазам, что на липочке она стоит, едва держится и вот-вот упадёт!
Говорила она торопливо и путано, и нам, и одновременно туда — за окошко, Вале:
— Это вам от всего нашего отряда! Завтра мы ещё принесём! А банка у вас есть? Тогда мы завтра банку с водой принесём, а то завянут… Валька, не трясись!
— Да, не трясись! А если у меня ноги подкашиваются? — хрипела снизу Валя. — Скоро ты там? Я тоже, может быть, на них поглядеть хочу! Хитрая какая…
— А это кто? — спросила Галя, и глаза её округлились — она уже сама узнала начальника. — Ой! — И не стало её.
Видно было потом, как ветви в окне закачались и раздались на две стороны, пропуская бегущих девчонок.
Мы смотрели на начальника, а он улыбался. Спросил:
— Ну что? А ещё-то гости будут?
— Не знаю, — сказал я, краснея.
— Будут! — ответил Шурик тихо. И весело подмигнул мне, словно знает что-то секретное, чего я не знаю.
Гости не заставили себя ждать и минуты, они теперь вошли деловитой гурьбой. Всё те же: мама Карла, Гера и чуть позже докторша, а за ней тётя Мотя с едой и ложками, бренчащими в кармашке её передника.
Мама Карла велела Шурику лечь на свою постель, а Гера… то есть мы ничего сначала не поняли.
Он зачем-то схватил за спинку мою койку и поволок её к двери вместе со мной, да молча, без единого слова.
— Куда это он меня?
— Куда это ты его? — спросил начальник.
— Чтоб вам было спокойнее, — ответил Гера, дёргая мою койку, которая застряла в дверях и не проходила. Посыпались на пол цветы, собранные для нас девчачьим отрядом…
— Пускай они втроём гужуются там, где Сютькин, — объяснил Гера свою мысль, — а вы тут отдыхайте, сил набирайтесь… Поправляйтесь поскорее! — бормотал он, раскачивая в дверях мою койку, будто это он зуб выламывает из чьей-то огромной челюсти. Но дело не получалось, и Гера сказал: — А ну, давай слезай! Я её ногой вышибу, и обратно тогда ляжешь!
— Гера! — сказал начальник так строго, что мы все повернулись к нему. — Гера, у них подозревается свинка, а у Сютькина что?
— Черепок покорябан и понос. Зелени где-то наелся… — ответил Гера бездумно, безмятежно, но точно и коротко.
— А здесь, между прочим, детское учреждение, — сказал начальник внушительно и велел Гере: — Вези его назад.
И я поехал назад. Кровать-то с колесиками. Начальник лежал бледный, вытянув и положив поверх одеяла крупные худые руки. Губы его были недобро поджаты. Он о чём-то думал, и думал очень серьёзно. Мама Карла подбирала мои цветы, не зная толком, что с ними делать…
— Не выбрасывайте! — предупредил её начальник. — Это им от отряда в подарок. Надо банку с водой найти!
— От какого отряда? — оживился Гера.
Но начальник ему ничего не ответил, и вот в это же время пришла докторша с тётей Мотей. Настала раздача пищи, а потом, когда мы принялись за еду, все ушли. Впрочем, это докторша их выставила, сказав, что нечего тут всем толкаться.
48
После еды мы уснули. Мне казалось, что спал я совсем недолго, но, проснувшись, с удивлением увидел: окна наши прикрыты, и за ними темно, и горн поёт отбой — «спать, спать по палаткам, пионерам, октябряткам…».
Это меня и разбудило.
Мы лежали без света, и я не знал, один я не сплю или все тут не спят. Было мне спокойно, и впервые за многие дни я, хоть голова у меня побаливала, чувствовал себя здоровым и почти счастливым. Я думал: «Как хорошо стало!»
Распевая во всё горло, пошли с линейки по своим домикам отряды. И неожиданно, вторя им, запел тихонько из угла Шурик:
Но спохватился и вдруг осекся, вспомнив, наверно, про начальника. Тогда из другого угла подал голос начальник. Оказалось, и он не спит:
— Пой! Ничего. Это у вас интересная песня. Как там дальше-то будет?
Но Шурик слова знал плохо. Пришлось мне ему подсказывать. Потом и сам я запел, а они стали мне подпевать.
Мы спели «Воздушный корабль» от начала и до конца. Когда кончили, то услышали странно долгое эхо, внятно и печально повторявшее за нами слово за словом.
Мы удивились, прислушались.
Но это вовсе не эхо было, это слабо, и одиноко, и тоскливо поёт, опаздывая на полкуплет, Сютькин за стенкой.
Плохо ему там одному и, наверное, страшно и наверняка хочется быть вместе с нами. Но мы его не позвали. Ну хотя бы потому, что у нас разные болезни, разные заразные, их нельзя смешивать. У него живот, а у нас, кажется, ничего!
Мы послушали, как жалобно он допел и умолк.
