Бульвар под ливнем (Музыканты) - Коршунов Михаил Павлович (мир бесплатных книг txt) 📗
Потом оркестр исполнил испанскую музыку двенадцатого века. Играла Чибис и ударник. Ударник встал рядом с Олей, на шнурке висел маленький круглый барабан, в руках были палочки, как для игры на литаврах. Музыка была совсем необычной для клавесина, ритмичной, и ритм усиливал барабан.
— Красиво, — сказала Рита.
— Что? — спросил Андрей. Он спросил, чтобы Рита не подумала, что он очень увлечен исполнением этой музыки.
— Клавесин и вся она кажется красивой.
Объявили перерыв, зажгли электрический свет. Исполнители ушли за сцену.
— Мне нужно подойти к старосте курса, — сказала Рита. — Виктор! — окликнула она паренька в больших, почти прямоугольных очках.
Он уже выходил из зала.
Рита ушла вместе с ним. Она это сделала нарочно, и Андрей был ей благодарен за это.
Андрей остался сидеть. Ему хотелось пройти за сцену, узнать, как живет Оля, поговорить с ней, но тут неожиданно на сцену вышла сама Оля и начала менять на клавесине свечи. Андрей подошел.
— Здравствуй.
— Здравствуй, — сказала Оля.
Андрей удивился, что она не удивилась встрече.
— Я тебя видела, — сказала Оля.
— Сейчас в зале?
— Да.
— Я не знал, что ты в этом оркестре.
— Мне надо было работать. А как ты живешь? — Она взглянула на него, и это была прежняя Чибис, но и повзрослевшая, и в этом необычном платье, и с этой необычной прической. — Ты учишься у профессора Мигдала?
— Да.
— Я так и думала.
Ей хотелось еще и еще говорить с Андреем. Она и менять свечи вышла, чтобы так вдруг, во время перерыва, оказаться около него, хотя и понимала, что не имеет на это никакого права. И никогда не будет иметь!
Новые свечи были уже вставлены в подсвечники. Андрей поглядел в зал. Рита не появлялась.
— Мне нужно подобрать ноты ко второму отделению, — сказала Чибис. Она уловила взгляд Андрея в зал.
— Конечно, — сказал Андрей и отошел от сцены.
Рита появилась в зале, когда уже погасили свет. Быстро скользнула вдоль ряда и села на свое место с Андреем.
Потом Андрей провожал ее домой, и они шли сквозь снег и ветер без всяких тропинок, через сугробы. С желтыми огнями ползли по улицам очистительные агрегаты, а к ним подстраивались очереди грузовиков со специальными высокими бортами для вывозки снега. Милиция командовала грузовиками через мегафоны. Город стремился обрести свои реальные черты, возобновить свою современность.
Рита иногда поворачивалась к снегу и ветру спиной, раскидывала руки и кричала, что улетит сейчас, как бумажный змей. Выше снега и выше всего!
— В радионебо, к радиозвездам, — смеялся Андрей.
Порыв ветра толкнул Риту совсем близко к Андрею. Руки ее были раскинуты. Андрей обнял Риту, почувствовал на лице холодный мех ее воротника, потом на губах почувствовал ее губы. Ему показалось, что это она его поцеловала, но это он ее поцеловал, и не отпускал, и не хотел отпускать.
— Мастер, ты потерял голову. — Она смотрела на него. Она не вырывалась, не протестовала. Щеки и ресницы были в снегу. Губы прикрыла обратной стороной ладони. И тогда он поцеловал ее в ладонь, и тогда она убрала ладонь. Совсем.
Кира Викторовна села писать Ладе не педагогическое письмо — она решила разжечь в нем честолюбие. «Села» — понятие для Киры Викторовны относительное. На кухне закипал чайник, а Кира Викторовна устроилась на кровати перед туалетной тумбочкой. У нее было минут пятнадцать свободного времени, а потом надо было бежать на заседание профкома.
«Я отказываюсь тебя понимать», — написала Кира Викторовна первую фразу. Она не терпела в письмах и в разговорах условностей, расслабляющих слов, которые тормозили мысль. Она говорила и писала всегда одинаково резко и ясно. «Пора повзрослеть, и в конце концов, отнестись серьезно к тому, к чему ты обязан относиться серьезно. До поры до времени музыка прощает невнимание к ней и даже легкомыслие, но потом это не проходит даром, если это продолжается. Да-да, слышишь? Можно так растерять все, что имел, и следов не останется. Ты меня понял, надеюсь, голубчик!» Но потом Кира Викторовна слово «голубчик» вычеркнула.
Она побежала на кухню, налила в чашку кипяток, бросила ложку растворимого кофе. Вернулась в спальню. Отпила несколько глотков, взяла ручку и продолжала писать. Она так разволновалась, что как будто бы ее ученики все в прежнем составе опять были перед ней, и опять ей одной предстояло взять на себя ответственность за их действия. Доказывать и сражаться за них. И поэтому она вставила в письмо слово «голубчик» и даже еще потом прибавила такие слова, как «болтун» и «шалопут». Она разжигала в Ладе честолюбие. Она как будто приглашала возобновить то, против чего так боролась в школе, что всегда так мешало ее работе с Андреем и Ладей.
Пришел с репетиции Григорий Перестиани. Кира Викторовна быстро прикрыла письмо книжкой, на обложке которой были очередные детективные происшествия.
— Будешь пить кофе, а то я сейчас ухожу, — сказала Кира Викторовна Григорию из спальни.
— Буду пить, потому что тоже скоро ухожу, — сказал Григорий.
— Тогда налей. Кипяток в чайнике. Банка с кофе на столе.
— Чашка в шкафу, — продолжал Григорий. — Кира, а когда ты выйдешь на пенсию?
— Позже, чем ты. Не надейся. — Кира Викторовна приоткрыла письмо и дописала фразу: «Руки почаще растирай шерстью и делай гимнастику для пальцев».
…Андрей начал работу над Прокофьевым.
— Попробуйте разобрать его концерт, — сказал Валентин Янович.
Андрей уже знал, что он должен это сделать совершенно самостоятельно. Так работает с учениками профессор. Разговор происходил у профессора дома.
Валентин Янович стоял посредине кабинета и смотрел на Андрея, который сидел на большом диване. На этот диван Валентин Янович усаживал тебя, когда урок бывал у него дома. Валентин Янович никогда не сидел, а стоял или медленно прохаживался. Но тебя заставлял сидеть, хотя бы какое-то время, пока ты не оказывался со скрипкой посредине комнаты.
Профессор отходил в угол, руки — на обшлагах пиджака или за спиной, наклонял голову и слушал. Он был совершенно неподвижен. Иногда левой рукой закрывал левое ухо. Привычка, и только. Но в какой-то момент вдруг быстро подходил к тебе и клал ладонь на струны. Тебя отправлял на диван, а сам начинал говорить об исполняемой вещи так, как мог говорить только он. Начинались совершенно необыкновенные занятия.
Совсем недавно, когда Андрей работал над небольшим этюдом, все именно так и случилось. Профессор положил ладонь на струны и показал Андрею на диван. Подошел к книжному шкафу, открыл дверцу, достал с полки книгу. Полистал, нашел нужную страницу и сказал:
— Имеется интересный рассказ художника Бродского о его учителе скульпторе Иорини. — Профессор повел по строкам толстым пальцем: — «Это был очень требовательный учитель. Он по десятку раз заставлял учеников переделывать один и тот же рисунок. Иорини сумел привить любовь к делу, научить серьезному отношению к рисунку. Каждого поступающего в его класс ученика Иорини заставлял делать контурный рисунок куриного яйца, требуя абсолютно верного изображения. Заметив в рисунке какую-нибудь неточность, он перечеркивал его и заставлял делать новый. Над этой задачей многие просиживали по месяцу».
Андрей молчал.
— Надо услышать в пассажных фигурах, мелодических мотивах, даже отдаленных нотах столько же различий, сколько их увидел Иорини в контуре куриного яйца. Вы, Андрей, согласны со стариком Иорини?
— Да, — сказал Андрей.
— Видение художника узнается по точности, по ясности деталей. Каждый оттенок вы должны мне очертить в обтяжку. В искусстве «почти да» все равно что «совсем нет»! Оттенки, грани, стороны — они и слагают законченное целое. Они и дают окраску, звучание, голос — все то единственное и неповторимое, что свойственно исполнителю. Надо уметь видеть, чтобы уметь запоминать, уметь запоминать, чтобы уметь воображать, уметь воображать, чтобы уметь воплощать!
Приходил следующий студент. Его осторожно вводила в кабинет концертмейстер профессора Тамара Леонтьевна. Профессор показывал пальцем на диван. Студент быстро усаживался и тоже начинал слушать.
