Мы — хлопцы живучие - Серков Иван Киреевич (читаемые книги читать онлайн бесплатно полные .txt) 📗
— В нашем классе, дети, растет писатель…
Я сразу догадался: конечно, Санька!
— Вы послушайте, как он написал домашнее задание, — чуть не запела от восторга учительница и стала читать. И чем дальше она читала, тем больше мой Санька наливался краской. Имя будущего писателя еще не было названо, а по классу уже пошел шепоток:
— Макавей… Санька…
Девчонки стали оглядываться на нашу парту, а мой друг, опустив глаза, сосредоточенно рисовал на промокашке кавалерийского скакуна.
— Это наш Якуб Колас, — возвестила Антонина Александровна, когда кончила читать. Потом, немного подумав, поправилась: — Будущий. А пока он наш Колосок.
Не знаю, может быть, Санька слегка заважничал, может, была какая иная причина, но на переменке он вел себя необычно: солидно прошелся по классу, засунув руки в карманы своих солдатских галифе, задумчиво посмотрел в окно и молча сел на место. Сонька-Кучерявка попросила списать алгебру, так Колосок даже не повернул своей давно не стриженной головы. Девчонки начали хихикать:
— Гляньте-ка, Колосок уже нос задрал.
И Санька не выдержал: скатал из бумаги горошину, вложил ее в трубочку от ручки и — залепил Кучерявке в щеку. А потом и алгебру дал списать. И правильно. Чем тут особенно задаваться? Я бы и сам, если б захотел, написал бы то задание не хуже, чем Санька. У меня только этой самой охоты нет, а голова, говорит моя бабушка, есть и к тому же ёще крутомозгая. И грамматику мог бы выучить лучше всех, да неохота каждый день просить книжку у Кати. И так хлопцы начинают дразнить, что часто к ней хожу. Да если бы я захотел, мог бы по всем предметам, как по географии, учиться.
В географии я бог. Даже водные путешествия Дарьи Николаевны, на которых тонет весь класс, меня не страшат. Наша географичка что придумала. Только войдет в класс, еще и журнала не раскроет, как тут же:
— Петро Смык, проплыви мне из Мурманска в Одессу.
Смык, долговязый, тонкошеий, выходит к карте и давай плавать туда-сюда, стреляет по классу глазами, подмигивает, ждет, чтоб подсказали, водит большущими, как у летучей мыши, ушами, прислушивается, пока географичка не скажет:
— Все. Твой корабль затонул. Садись.
Когда корабль тонет, это значит, что тонешь и ты, и никто тебя не спасет, пока все как следует не выучишь. Дарья Николаевна — женщина строгая, с нею шутки плохи. Мы все ее слегка побаиваемся.
А мне такие путешествия нравятся. Я не веду указкой по обшарпанной, тысячу раз подклеенной мучным клейстером карте; я всегда плыву на корабле под парусами, вижу холодные волны и каменистые берега, города, как на тех открытках из Европы, тигров, слонов, туземцев и еще много такого, что мне хотелось бы повидать на самом деле. А найти дорогу — невелика хитрость.
Но в последнее время на море мне тоже не везет: уже два раза заблудился.
— Что это с тобой? — удивляется географичка и выводит в классном журнале напротив моей фамилии двойку.
А я разве виноват? Мой корабль счастливо вышел из Мурманска, с попутным ветром без приключений доплыл до Англии, несмотря на густой туман удачно миновал пролив Ла-Манш, и тут у меня за спиной кто-то хихикнул. Это меня малость смутило. Может, не туда заехал? Оглядываюсь — Катя прищурила один глаз и чего-то лукаво улыбается. Это, видно, не так себе. Не штаны ли мои причиной? Бабушка их нынче утром залатала белыми нитками, других не нашлось. Хотя нет, дело не в нитках — я их старательно закрасил чернилами.
Вот снова они с Санькой переглянулись и прыснули со смеху. Может, смеются над тем, что на переменке я причесал с водой свой вихор? Так ничего тут смешного нет. Если ты его хорошенько не намочишь, торчат волосы во все стороны, как иглы у ежика.
А может, я вообще такой смешной?
Пока я мучительно думал, чего это конопляное семя сперва разбирает смех, а потом бросает в краску, мой корабль каким-то образом вылез на берег и преспокойно подался по жарким пескам Сахары поперек Африки.
В другой раз из-за той же конопатой чертовки забрался я со своим крейсером прямо в Альпы. Вел-вел указкой по воде, миновал самое опасное место, где ни моря, ни земли, а лишь выглядывает из-под бумаги рыжая марля, а потом оглянулся — и на тебе: очутился в горах.
— Твой корабль разбился о скалы! — оповестила Дарья Николаевна и грозно пообещала: — Завтра снова спрошу.
Своего обещания она так и не выполнила: я не пошел в школу ни назавтра, ни послезавтра. Меня больше не интересуют и не волнуют морские путешествия нашей географички. И плакатов на директорских обоях не буду рисовать. Придется уж Кате и Саньке самим, без меня. Видно, такое уж мое счастье: вечером ложился спать — вроде бы ничего и не было, а утром встал — руки обсыпаны маком и чешутся хоть караул кричи. Глянула на них бабушка и заохала:
— А боже ж ты мой! Она! Посмотри, Кирилл, чем наш хлопец обзавелся.
— Не может быть, — не поверил сперва отец, но встревожился. — Откуда бы ей взяться?
— Откуда? — переспросила бабушка. — Ни мыла, ни хворобила. Долго ли ей? Понянчила в ту, в царскую войну, знаю, какая она есть. — А потом ни с того ни с сего набросилась на меня: — Отцепись ты, горе луковое: кто она да что она. Короста — вот кто…
Только этого мне и не хватало. Нет, теперь я в школу не пойду ни за какие деньги, пусть хоть озолотят. Правда, такие же руки и у Смыка, и у Мамули, и у многих других хлопцев. Особенно у мелкоты из младших классов. Но это их дело, это как им угодно. Им, может, и ничего, если узнает об этом Катя, а мне она и так житья не дает своими усмешечками. Я не хочу, чтоб она знала, что у меня на руках. Проживу как-нибудь и без учебы. Не всем учеными быть, как сказал Чижик. Пойду в колхоз вместе с отцом или к той же Нинке в бригаду. Живут же другие хлопцы без учебы. Чижик, к примеру. И я жив буду.
Отец прямо весь почернел. На лбу у него сверху вниз пролегла глубокая складка, густые косматые брови сошлись на переносице, грозно зашевелились усы. Вообще после войны он посуровел, стал молчалив, скуп на теплое слово. Похлопает по плечу или проведет тяжелой рукой по голове против волос и молчит. Это у него высшая мера нежности. Это еще нужно заслужить. А сейчас он и вовсе туча тучей.
— Нет, — глухо сказал отец. — Ты на других не кивай. Другим, может, хлеба некому заработать или мозги вправить, а я могу еще и то и другое. Смотри, хлопец.
Да ведь и я не боязливого десятка. Все говорят, что пошел в отца и внешне, и по упрямству. Пусть что хочет делает, хоть за ремень берется, а Кате на глаза со своими руками я не покажусь.
Вечером по дороге из школы к нам заглянул Санька.
— Чего тебя сегодня не было? — поинтересовался он. И не успел я рта открыть, как за меня ответил отец:
— Жениться надумал. Шли, говорит, сватов, и баста. А ты еще разве школу не бросил?
— Не-е, — растерянно протянул Санька.
А бабушка уже тут как тут:
— Так это же хлопец, а то черт болотный. Отца и того уже не признает. — И мечтательно вздохнула: — Эх, если б серы найти. Всю бы коросту как рукой сняло. Да где ты ее сейчас найдешь? Разве что в пекле.
Целый вечер длились мои с отцом переговоры. Говорил больше отец, а я стоял неподвижный и немой как столб. Он просил, угрожал, доказывал, что науку на горбу не носить, что болезнь — это болезнь, и стыдиться тут нечего, тут не я виноват, а война. Время от времени он спрашивал:
— Ну как?
Я молчу. И наутро молчу. И на другой вечер. Он все верно говорит: и про науку, и про болезнь, и про войну, — а понимает не все. Нельзя мне идти в школу. Там Катя и другие девчонки смеяться будут. Мог бы и догадаться, что не так это просто.
Догадался отец или нет, но уступил. Вечером, считая, что я уже сплю, они долго разговаривали с бабушкой о моей персоне.
— Проворонил я хлопца, — словно бы жаловался отец. — Вырос он тут без меня. Трудно теперь в руки взять. Ой, трудно. Велик уже.
Все! Крышка моей учебе. Отец злится, а Нинка, когда я пришел на бригадный двор, обрадовалась. Все в тех же огромных солдатских сапогах, в том же ватнике, перехваченном ремнем, с обветренным лицом, она по-мужски, как с равным, поздоровалась со мной и сказала:
