На Двине-Даугаве - Кононов Александр Терентьевич (версия книг txt) 📗
Да, отметки пошли хуже. А между тем эта мера наказания — оставить без обеда — считалась в то время достижением педагогики. Карцер был упразднен не так уж давно — в 1905 году.
От этого «достижения» педагогики ученики оставались голодными, часто наживали себе малокровие, учиться начинали хуже за недостатком времени, а поведение у самых тихих начинало почему-то становиться все громче…
— А знают у вас в классе, что это ты рисовал? — спросил вдруг Гриша.
— Ну… знает кое-кто. Многие, должно быть, знают. А раз многие, значит — все! — засмеялся Лехович.
— Не выдадут?
— Что ты! У нас, в третьем, знаешь какой народ!
И все ж таки Сергей задумался на минутку:
— Правда, двоих я знаю… ненадежных. Нет, сейчас еще одного вспомнил. Значит, трое. Да они не решатся выдать. Побоятся.
Вся эта история, живо, конечно, интересовавшая Гришу, как и всякого реалиста, в общем мало его касалась. И вдруг она неожиданно сыграла свою роль в его судьбе.
Стрелецкий про него забыл! Ну, может, и не совсем забыл, но он так теперь занялся третьим классом, что ему, видно, стало не до Григория Шумова. Почти все перемены надзиратель проводил с третьеклассниками: с ними же он сидел по два часа после уроков, то уговаривая их «сознаться», то угрожая…
Правда, при встрече с Гришей надзиратель по-прежнему глядел на него загадочно. И это не сулило в будущем ничего доброго.
Но пока все обходилось благополучно, если не считать четверки по поведению, которая была проставлена в Гришином дневнике, — и это в конце года! В аттестатах после четверки писалось в скобках буквами: «хорошо». Но Гриша уже знал, что значит это «хорошо», когда дело касалось поведения. С четверкой по поведению в аттестате не принимали ни в одно высшее учебное заведение. Вот тебе и «хорошо»!
Ну, до аттестата Шумову далеко, можно было об этом и не думать долго. Он и не думал. По всем предметам (кроме поведения, которое тоже почему-то считалось предметом) у него были теперь круглые пятерки.
К самому концу года выяснилось: первым учеником стал Персиц. Он и по поведению получил пятерку.
24
Весной дни полетели стремительно.
Утром Гриша просыпался с чувством радости: скоро он увидит своих! Мать и отца. И бабушку с Ефимкой.
О побеге он больше не думал.
Радость, просыпавшаяся вместе с ним рано утром, уже не покидала его оттаявшее сердце до самого вечера.
Весна переломилась: не стало дней, когда нет-нет, да и потянет с реки студеной прохладой.
Наступила весна в цвету, со щедрым солнцем, с первым, еще ласковым зноем и с первой городской пылью.
Перед училищем, через дорогу, на широколапых каштанах зажглись бело-розовые свечи.
Туда — в городской сад — реалистов теперь пускали на каждой перемене. В конце перемены сторож Донат созывал их в классы; он выходил с ярко начищенным колокольчиком на крыльцо, щурился от солнца, и тогда вдруг видно становилось, какое у него доброе лицо.
Семиклассники (а они-то главным образом и заполняли все аллеи) смотрели, однако, на это лицо с ненавистью и остервенело захлопывали учебники: на носу экзамены, и, по установившимся обычаям, выпускники не расставались с книгами даже на переменах, хотя и понимали, что этим делу ничуть не поможешь.
Но обычай есть обычай — отступать от него не полагалось, и рослые реалисты ходили во время перемен, не отрывая глаз от раскрытых учебников.
Гриша сочувствовал им и еще больше радовался за себя; у них впереди — мучение, трудные и долгие экзамены, а он, свободный и счастливый, уедет на днях к своим!
Иногда кто-нибудь из старшеклассников с веселым отчаянием захлопывал учебник:
— Эх! Перед смертью не надышишься!
И сразу же отовсюду неслись отклики:
— Тебе хорошо говорить, Грабчинский!
— Ты на тройках проедешь!
— Прокатишься лихо!
Это были намеки на неизменные тройки по всем предметам, которые были уделом Бронислава Грабчинского.
— А мне не в путейский подавать, — спокойно отвечал беспечный семиклассник.
— Тебя не только в путейский — тебя и в технологи не возьмут. И в политехникум тоже. Куда ж тогда? В Коммерческий, что ли? Говорят, есть такой — в Москве.
— Ну, зачем же в Коммерческий. Я на юридический поступлю.
— А латынь!
В реальных училищах латинский язык не преподавался, а без знания его в университет не принимали. Но это почему-то мало заботило Грабчинского:
— Буду адвокатом. Может, на настоящих тройках кататься стану, на гнедых!
— Латынь!
— По настоящему Невскому в Питере прокачусь. Адвокаты знаешь сколько зарабатывают? Ого!
— Латынь!!!
Грабчинский сказал щурясь:
— Есть такой кудесник в нашем городе, по фамилии Зыбин. Семинарист. Он любого человека за одно лето натаскает по латыни. Я уже беру у него уроки. А в августе сдам экзамены при учебном округе.
Гриша, услыхав знакомую фамилию «Зыбин», подошел поближе к старшеклассникам. Те вдруг понизили голос:
— Тише. Витол идет…
— Да… Не повезло бедняге.
— Ну, он-то не считает себя беднягой.
— С виду. Он гордый!
— А добился-таки Стрелецкий своего.
— Ну, и мы помогли тоже, надо прямо сказать.
— Ах, держите меня! Какое самобичевание!
— Над этим не смеются, Дзиконский. Четверку по поведению за одну дерзость в разговоре с надзирателем не ставят. Слыхал, о чем говорили на педагогическом совете?
— О «демонстрации», которую он будто бы организовал? Но я в ней не участвовал. Значит, и бичевать мне себя не за что. Дурацкая, между прочим, была выходка.
— Дурацкая. Нам от этого не легче — тем, кто в ней участвовал.
— А вы бы не участвовали.
— Ну, не все ж воспитаны отцами-полицмейстерами.
Дзиконский побледнел, открыл как-то криво рот, но в это время подошел Витол.
Он был румяный и веселый, как всегда.
— Обсуждаете пути-дороги? — спросил он дружелюбно.
— Да, да! Вот Грабчинский, оказывается, избрал себе дорогу на юридический.
— Неплохо.
— А ты, Витол?
— Я — в учителя.
Наступило молчание. Потом кто-то спросил:
— Куда? В деревню?
— Конечно.
— В Прибалтику куда-нибудь?
— Нет. В мордовскую деревню.
Семиклассники переглянулись. Грабчинский заговорил горячо:
— Слушай, Витол, вот мы тут толковали… Мы перед тобой виноваты. Все мы… кроме Дзиконекого, конечно.
Он с язвительной усмешкой поглядел в сторону сына полицмейстера.
Тот откликнулся, зло блеснув глазами-бусинками:
— Не одного Дзиконского! Я далеко не один, имейте в виду, господин будущий «аблакат»!
— Не пойму, о чем идет речь, — спокойно сказал Витол.
— О нашей вине перед тобой, — снова заговорил Грабчинский. — Когда мы собрались вокруг тебя — по уговору — и ты обличал Стрелецкого…
Витол смешливо сморщился:
— «Обличал»! Быть тебе адвокатом, Бронислав!
— На тебя взвалили общую вину!
— Да вины-то и не было.
— Ну, все равно. Тебя обвинили, что ты подговорил всех нас собраться демонстративно, а мы… мы тебя не защитили.
— А что бы вы могли сделать?
— Ну, если бы мы все как один…
— Оставь… «Все как один»! Вот Дзиконский уже выбывает из «всех».
— Прежде всего я не был там! Во время этой демонстрации.
— Положим, ты там был, — ответил Витол. — Я тебя видел. Да это не важно. Ты, конечно, подошел случайно. Но, кроме Дзиконского, — Витол оглянулся, — я мог бы назвать многих…
Несколько семиклассников, слушавших разговор, отошли в сторону с беззаботным видом, но довольно поспешно.
Витол засмеялся:
— Ну вот видите. И осталось бы вас человек шесть. Главным образом — из тех, что были у Арямова. И все шестеро получили бы такой же волчий билет, как и я. А Федору Ивановичу была бы неприятность. Только и всего.
— Д-да… Глупая вышла история, — проговорил Грабчинский.
— Глупая, — подтвердил Витол. — Дело в том, что мы до самого выпуска так и остались несмышлеными. А ведь есть люди, слыхал я, которые в нашем возрасте…
