Шестая Бастионная - Крапивин Владислав Петрович (читать хорошую книгу .txt) 📗
А эти пацаны, судя по всему, ничего не боялись. Они жили смело и весело. Что им давало такую уверенность? «Наверно, то, что их двое», – подумал я. И тогда, кажется, впервые в жизни у меня появилась четкая, оформившаяся мысль «Как хорошо жить на свете, если рядом всегда смелый и любимый брат…»
А мальчишки, словно совсем невесомые, без устали взбегали по звонким зигзагам лестницы. Неожиданно качнулся воздух, ветерок шевельнул траву – раз, другой. Сразу стало прохладнее. У мальчишек округло надулись выбившиеся из штанов рубашки. И, разумеется, эта вспученная ветром красная материя тут же напомнила мне прочитанные лишь сегодня «Алые паруса». И каждый из босоногих братьев показался мне маленьким Греем, который «родился капитаном, хотел быть им и стал им».
И ясное ощущение, что нельзя быть трусом, когда есть такие книги, такие люди, как Грин, такие мальчишки, Меняло с меня липкую боязнь, как неожиданный взмах ветра снял духоту.
Нет, я боялся, конечно, только уже не очень. И с любопытством следил, как наверху инструктор опутывает ремнями тощего мальчугана. Тот скакнул вниз, едва дождавшись последнего щелчка пряжки. Сорвалась и темным летящим блюдцем косо понеслась к земле его тюбетейка. Мальчик стремительно полетел вниз – красным трепещущим огоньком. Потом рванулись натянутые стропы, негромко лязгнул в середине вышки противовес, вздулся купол. Мальчик стал спускаться сперва довольно быстро, потом тише-тише… И наконец совсем повис И смешно закачал ногами, вылезшими из широких штанин.
– Вот и виси так, – с ненастоящим злорадством сказал ему Жора. А нам объяснил с усмешкой: – Весу-то в них – что в котятах, а с земли восходящий потек. Почти каждый раз так зависают. А все равно просятся, повадились сюда. Лихие парни…
«Лихой парень» кинул сверху шнур с гайкой. Гайка закачалась в двух метрах от земли. Жора схватил, потянул. Опять заскрежетал противовес, парашютист медленно поехал вниз.
Внизу его, серьезного и довольного, Левка и Жора освободили от ремней. Парашют с лямками и привязанным к ним шнуром пополз вверх. А мальчик (это оказался младший из братьев) присел с нами на траву, задрал голову и сообщил:
– Мишка с руками в карманах будет прыгать, глядите.
– А ты так не можешь разве? – спросил Жора и нахлобучил на него подобранную тюбетейку.
– Не-а, я еще боюсь.
Мальчик сказал это спокойно и весело, уверенный, что никто не засмеется Он был слишком смел, чтобы пугаться такого признания. И он знал, что этот его страх – временный и случайный, вроде пустяковой болезни, которая завтра пройдет
Мишка действительно прыгнул с руками, засунутыми чуть не по локоть в большие карманы. И выдернул их лишь у самой земли, чтобы схватиться за лямки и спружинить при посадке. Его не пришлось тащить за веревку, он, хотя и медленно, опустился сам. Видимо, восходящие от земли потоки ослабли.
Жора и Левка опять отцепили ремни, Мишкин брат им ловко помогал. Мишка обвел нас веселыми глазами и сказал:
– Скоро гроза будет. Сверху видно…
– Ладно, успеем, – сказал Левка. – Пошли, ребята, прыгнем разок…
И мы пошли…
Ох, мы пошли… А лестница была такая шаткая и дребезжащая. А пустота под ней и вокруг была такая… такая пустая и громадная. И не было никакой опоры, кроме этих почти жестяных ступенек и шаткого уголкового железа перилец. И я всей душой стремился вверх: не из каких-то возвышенных чувств, а потому, что дощатая площадка казалась мне гораздо надежнее лесенки.
Мы выбрались из люка. Я принял небрежную позу, левой рукой словно бы случайно взялся за какую-то железную стойку, и пальцы мои на ней окаменели (а в ладонь впаялась круглая заклепка).
Но страх страхом, а все-таки я огляделся. И… все во мне ахнуло от жутковатого восторга. От фантастического простора.
Мир, в котором я прожил свои семнадцать лет и который казался мне таким просторным, лежал теперь подо мной весь разом. Город, окруженный лугами и полями, желтовато-серебристые излучины Туры, заречные деревни с игрушечными татарскими мечетями, дальние синие леса.
То, что с земли виделось у отчаянно далекого горизонта, придвинулось совсем близко, стало трогательно маленьким и добрым. Даже густой бор за деревней Падерино казался ближней рощицей. А когда-то он был для нас как дальняя таинственная тайга.
А город! Кто-то превратил его кварталы в игрушки, в макетики и в нужном порядке расставил на широкой плоской тарелке.
Рядом – дотянуться можно – белая церковь, в которой сейчас библиотека (там я накануне в читальном зале, устроившись в глубокой нише сводчатого окна, сочинял стихи). Вот и дом на улице Грибоедова, где я сейчас живу. А вот другой, на улице Герцена, где прошли мои первые годы и где живет мой дядя Боря. Тополь во дворе кажется отсюда совсем небольшим (но все же видно, что он выше остальных),
И вся улица Герцена, оказывается, небольшая. Вот она, целиком на виду – тянется от недалекого старого кладбища до восточного края Городища…
А вот школа, в которую никогда я уже не буду спешить на уроки.
Кончилась она, школа. Целая жизнь кончилась, целый мир. Я прощу этому миру все слезы и обиды, все несправедливые двойки, томительные часы «после уроков», красные записи в дневниках, тяжёлую одурь недосыпаний, когда надо вскакивать ни свет ни заря и по морозным улицам топать на первый урок.
Я оставлю в памяти только хорошее: друзей, музыку школьных вечеров, шелковую ласковость пионерского галстука, книги, победные пятерки своих сочинений по литературе, нашу замечательную «классную» Надежду Герасимовну и девочку Инку, к которой я так и не решился подойти…
И это хорошее унесу в другую жизнь. Скоро поезд увезет меня вон туда, за горизонт, в сторону, где садится солнце…
Солнце садилось в тучу. Она была темно-сизая, а края у нее золотились.
Туча не показалась мне плохой приметой. Я и без нее знал, что впереди будет много всякой непогоды. Но будет и много хорошего. Это я тоже знал. И не боялся.
…Единственно, чего я сейчас боялся, – это все-таки прыжка. Но я заставил себя подойти к перилам и с равнодушным лицом следил, как Левка разбирает брезентовую парашютную сбрую.
– Кто первый? – спросил он.
– Я! – сказал я с храбростью отчаяния.
Он опутал меня тяжелыми ремнями, пристегнул их лязгнувшими карабинами к стропам.
Откинул передо мной железную планку…
Я глянул вниз. Ух какая была подо мной глубина! Ой как далеко до земли… Оттуда смотрели на меня братья в красных рубашках. Они были совсем крошечные, будто я глядел на них в перевернутый бинокль. И все же мне показалось, что на лицах у них я вижу ехидную усмешку.
Да вы что? Я сейчас прыгну. Сию минуту… только… Я вцепился в лямки и зачем-то присел на корточки. Наверно, чтобы приблизить землю хотя бы на метр. И в эту секунду мягкий толчок Левкиного полуботинка отправил меня вниз.
Ух как рванулось навстречу пустое пространство! Ух как сжала меня жуть свободного падения! В точности как в детских снах про полеты и срывы с высоты, когда просыпаешься со стреляющим сердцем. И как долго я падал в те две или три секунды, пока не натянулись стропы!
А потом они натянулись, и я ощутил восторг оттого, что прыжок уже случился и что я так неторопливо и безопасно скольжу к земле.
Впрочем, не так уж неторопливо! Земля крепко стукнула меня по подошвам, и я брякнулся на спину.
Подскочили мальчишки. Стали расцеплять пряжки. Мишка сказал слегка назидательно:
– Надо на стропах подтягиваться, чтоб не ковырнуться.
Брат его примирительно заметил:
– Первый раз все падают.
– Это точно, – согласился Мишка.
Я ничуть не обиделся, я был им благодарен. Отдав лямки, я опять сел на траву. Земля была такая теплая, такая прочная. А трава такая знакомая. Прохладные ладони подорожников, которые столько раз лечили наши ссадины, добытые в футбольных сражениях и в боях на деревянных шпагах; пуховые фонарики одуванчиков; жесткие, как проволока, стебли пастушьей сумки с семенами, похожими на продолговатые сердечки; пахнущая земляникой уличная ромашка с желтыми головками без лепестков; «калачики» с круглыми листьями и семенами, похожими на крошечные турецкие тюрбаны…