Хозяева старой пещеры - Браун Жанна Александровна (первая книга txt) 📗
— А мне жалко мишку, — неожиданно сказала Юлька.
— Тоже, Рыжая, нашла кого жалеть! — сказал Гошка. Шёл он всё время рядом с Николаем Ильичом, стараясь ступать с ним в ногу, и даже голову держал теперь немного набок, подражая своему новому кумиру. Ким промолчал.
— Действительно, как-то жалко, — поддержал Юльку Алёша, печально поглядывая на медвежью шкуру. Она мерно покачивалась на осинке в такт шагам. Когтистые лапы задевали траву, и казалось, что медведь крадётся по дороге, принюхиваясь к следам.
Николай Ильич искоса глянул на ребят, кашлянул в кулак и усмехнулся.
— Жалко, конечно, — сказал он, — живое всегда жалко.
— А зачем же вы тогда его убили? — спросила Юлька.
— И что ты прицепилась? Вот вредина какая! — возмутился Гошка, с тревогой поглядывая на Николая Ильича, которого готов был теперь защищать от всех нападок. — Тоже нашлась, — добавил он, на всякий случай сжимая кулаки.
— Погоди, погоди, — сказал Николай Ильич, — а ну-ка иди поближе.
Юлька остановилась, поджидая, пока Николай Ильич поравняется с нею. Николай Ильич отстранил насупившегося Гошку и свободной рукой обнял Юльку за плечи.
— Вот какое дело, — словно извиняясь, сказал он, — подраненный медведь был, понимаешь? На людей лют. Людей-то жальче, а?
Юлька понятливо кивнула головой.
— То-то и оно, — продолжал Николай Ильич, — мы вот фашистов не всех добили в войну, а теперь шебуршат недобитые.
— А я бы всех немцев поубивал, — хмуро сказал Ким.
— Известно, геро-ой, — сказал Матвеич, — деревянной саблей махать.
— А что? — с вызовом сказал Ким. Видимо, его здорово разозлила ироническая ухмылка Матвеича. — Думаете нет? Жалко, что меня в войну не было.
— Ишь ты… и впрямь герой. Слышь, Никола, мы бы тогда войну в полгода свернули. Всех немцев под корень — и давай играй, гармонь, абы лаптей для плясу хватило.
— Ты давай, парень, ври, да не завирайся, — строго сказал Николай Ильич, — война — дело грязное, да только воевать надо с чистыми руками, понял? У нас в отряде один немец был, и я б за того немца душу отдал. Такой он человек был.
— Немец?! — растерялся Ким.
— А то, — вмешался Матвеич, — самый настоящий. По-русски только «товарищ» и знал, зато фашистов ненавидел, как дай бог каждому.
— А где он сейчас? — спросила Юлька.
— Погиб, — неохотно сказал Николай Ильич.
— Расскажите, — нерешительно попросил Алёша, — расскажите, пожалуйста.
Николай Ильич молча переложил осинку на другое плечо. Будто и не слышал Алёшиной просьбы.
— Деда Матвеич, и правда, расскажите что-нибудь, — попросил Ким. Про войну он готов был слушать часами. И книги читал тоже только про войну.
— А што про неё рассказывать, — сказал Матвеич, — интересу нет вспоминать.
— Ну да-а, — недоверчиво протянул Гошка, — про войну всегда интересно, правда, Ким?
— Ага, — сказал Ким. — Я одну книгу читал, про генерала Доватора. У него одних орденов было — не сосчитать!
— Ишь ты… орденов, — Матвеич покачал головой, потом посмотрел на Кима и прищурился, — твоё дело молодое, про жизнь надо интересоваться. А война, парень, — это тебе не только ордена да «ура», это ещё и смерть. Ты бы лучше полюбопытствовал, скольки в одном нашем селе людей золотых погибло, чтоб ты на свете был да в память их хорошие дела делал. А то погляжу я на тебя, милок, с утра до вечера сабелькой деревянной машешь, а из-под сабельки хлеб не растёт, вот так-то, парень.
Вдали показались избы Приборовья.
— Ким? Гоша? Юля! — от передней группы отделилась Нина Петровна и помахала ребятам рукой.
— Давай двигай, поколения, по домам. Так-то оно вернее будет, — добродушно сказал Матвеич.
Алёша припустил было за друзьями, но передумал и снова пристроился в ногу с Матвеичем.
— Ну, а ты что ж? — спросил Матвеич.
— Я с вами, — сказал Алёша. Ему не хотелось уходить. Хотелось ещё кое о чём расспросить Матвеича.
— Покурим, Никола? — сказал Матвеич.
Они положили шкуру на траву и присели у обочины. Матвеич не спеша скрутил цигарку, затянулся, пустив такую густую струю дыма, что Алёша даже закашлялся.
— Да-а… растёт поколения, Никола, — помолчав, сказал Матвеич, — не дай бог, чтоб им деревянное ружьё на настоящее пришлось сменить.
— Брось, Матвеич, вроде не к тому дело идёт.
— Вроде, — согласился Матвеич, — только я себе так понимаю. Ты смекаешь, почему этого мальца, Кимку, так на войну тянет? Потому, — не воевал. Рассея-то, матушка, не одну войну сломала, знает, что почём, а вот есть такие страны, которым война в охотку. Сам говоришь, шебуршатся. Видно, и впрямь охота пуще неволи…
— Охотку-то и отбить можно, — неожиданно резко сказал Николай Ильич. Он достал железный, примятый по краям портсигар, постучал по нему пальцем и раскрыл, доставая папиросу. Матвеич взял у него из рук портсигар, повертел перед глазами, неизвестно почему вздохнул, возвращая.
— Берегёшь?
Николай Ильич промолчал. Он сунул портсигар в карман и задумался, жуя во рту незажжённую папиросу.
— Берегёшь, — утвердительно сказал Матвеич, — а мой с Василием на войне остался. Береги. Дружками мы были с твоим отцом. Не разлей вода.
— Знаю. Мать говорила.
Матвеич промолчал, попыхивая цигаркой.
— А ведь это мой… у тебя-то, — внезапно сказал он.
— Как это твой? — удивлённо спросил Николай Ильич, поворачиваясь всем корпусом к старику. Незажжённая папироса приклеилась к нижней губе и смешно отвисла книзу.
— Менка у нас была, когда мы в засаде сидели. В той пещерке, по-над рекой.
— Это где? Там, куда меня Лепягин раненого запрятал?
— В ней. Мы её ещё в гражданскую приметили. Беляки через мост переправлялись, ну, мы с твоим их оттеда из «максима» и жахнули.
Алёша насторожился. Значит, Матвеич знает про пещеру? И не только знает, но и воевал в ней ещё в гражданскую?! А может, и пулемётная лента его? Или Николая Ильича, когда он, раненный в эту войну, там прятался? И кто это Лепягин? Может быть, Санькин отец? Все эти вопросы требовали немедленного выяснения. Алёша открыл было рот, намереваясь спросить, но Матвеич продолжал:
— Ну они, значица, залегли — и гранатами… Меня-то сразу осколком — я и сомлел, а отца твоего повязали. Меня не тронули. Думали, убитый.
— Мне мать рассказывала, — глухо сказал Николай Ильич.
Они помолчали.
— Ты на него здорово похож, — снова сказал Матвеич. — Инда гляжу, ну одно лицо, как в зеркале. Только не нравишься ты мне, Никола. Геройский парень, командир, а во што ты жизнь свою превратил? Пошто от людей сторонишься?
— Ладно, Матвеич, — сказал Николай Ильич, поднимаясь, — я в своей жизни крови и драк много видал. Во они у меня где сидят, — он провёл ребром ладони под подбородком и сплюнул, — хочу на покое пожить, иль не заработал?
Матвеич тоже поднялся. Бросил цигарку на землю, придавил каблуком.
— Кто ж скажет… заработал, — согласно сказал он.
Они стояли теперь друг против друга. Лицом к лицу. Маленький, кряжистый, и весь какой-то взъерошенный Матвеич и большой, бритый, ладный в своей полувоенной форме Николай Ильич. Седая борода Матвеича топорщилась на ветру, как петушиный гребень. Он говорил быстро, придерживая Николая Ильича за рукав куртки, будто долго готовился к этому разговору и теперь страшился, что его не дослушают, не поймут.
— Ты, давеча сказал: охотку-то и отбить можно. Согласный я. Можно отбить, да только будь ты хоть о двух словах, одному ни в жисть не управиться. С народом надо, милок, а ты от народа хоронишься. Я-то, старый дурень, уж рукой на тебя махнул, думал, потух в тебе костерок, а нынче гляжу, нет, не-ет, Колюшка!
Николай Ильич слушал его с опущенной головой. Молчал, пожёвывая так и не зажжённую папиросу. И только несколько раз в продолжение этого разговора поднимал голову и пристально взглядывал на Матвеича.
— Природный ты человек, Никола, тебе отроду много дано, людьми не обойдён. Много с тебя и спросится…
— Людьми… — невесело усмехнулся Николай Ильич, — это верно. Людьми мне много дано… Ты скажи, за что меня с парторгов сняли? За правду? За то, что кукурузу не давал сеять? Так ведь не по нашей земле она…
