Первый ученик - Яковлев Полиен Николаевич (читать онлайн полную книгу TXT) 📗
В классе насторожились. Мухомор осторожно спросил:
— А зачем вы, Адриан Адрианович, пьете?
— Сядь-ка ты на место, — обрезал Мухомора учитель, но сейчас же сказал мягко: — Долго это объяснять. Вы не поймете. Это глупо пить. И вовсе я не пьяный. Дураки вы все, — крикнул вдруг Адриан Адрианович. — Невежи! Кто вам позволил разговаривать так со мной?
Крикнул и сам понял, что неуместен его крик.
«Э, — подумал он, — все равно больше я не учитель».
Задумался и грустно отошел к окну.
— Адриан Адрианович, — тихо сказал Медведев, — а кто у нас к концу года будет первым учеником — Амосов или не Амосов?
— А вот совет решит, — тихо ответил математик. — Кто заслужил, тот и будет.
— А кто заслужил?
— Вам лучше знать.
— По-нашему — Мухомор, — крикнул Самоха. — Мухомор и больше никто.
— Почему? Почему? — вскочил Амосов. — Почему — Мухомор?
— А потому! — грозно сказал Самохин. — Не выскакивай и сиди, кубышка.
— Сам кубышка.
— Да что вы, белены объелись, что ли? — топнул ногой Адриан Адрианович. — Что за безобразие!
— Форменное! — лукаво подтвердил Медведев.
— Эх, — покачал головой математик и вдруг снова размяк. — Я вижу, — сказал он, — что солнце на вас, действительно, влияет пагубно. Мозжечок у вас у всех разжижился. Складывайте книги. Дежурный, читайте молитву. Впрочем… Можно и без молитвы.
— Без молитвы? — поразились гимназисты, но Адриан Адрианович больше не сказал ни слова и за тринадцать минут до звонка отпустил класс домой.
Все с визгом и хрюканьем высыпали на улицу.
Солнце нежно и ласково грело.
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Наконец наступил последний, решающий день. Казалось бы, что спор о первенстве сегодня должен особенно занимать класс. А вышло иначе. Да и что спорить, когда и так ясно, что Мухомор опередил Амосова. Бух и тот уже не сомневался в этом.
Амосов держался спокойно. Мухомор тоже. Каждый из них думал: «Я. Несомненно, я».
Один Самоха не находил себе места. Две мысли мучили его. Во-первых, знал, что сегодня ему покидать гимназию. На-всег-да. Знал он это и раньше, давно приготовился к этой мысли, но вот, когда этот день подошел окончательно, взгрустнулось ему не на шутку. Большой тревогой забилось сердце. Мучительно жаль было бросать товарищей, с которыми было так весело, хорошо.
Чтобы как-нибудь поддержать в себе силы, чтобы перед классом не уронить себя, чтобы не подумали, что жалеет он эту проклятую гимназию, бодрился и хорохорился. Ходил по длинному коридору, орал как резаный:
— «Последний нонешний денечек!..»
А потом, чтобы было еще смешней, переделал песню и визжал дико:
— Последний нонешний пупочек…
И другая забота томила его: Мухомор.
«Нет, — думал он, — подведут под нашего Мухоморчика мину. Чует сердце, что подведут».
С нетерпением ждал третьего и последнего в своей жизни урока, на котором Швабра раздаст годовые ведомости и отпустит по домам на лето. Кого на лето, а его, Самоху, на веки вечные.
Второй урок — закон божий. Не было ему, казалось, конца. В классе возня, смешки, разговоры с батюшкой, а Самохин тих и смирен, как никогда…
Скучно.
— Фу, — сам себе сказал он. — Да чего же это я?
И вдруг оживился, поднялся из-за парты, спросил отца Афанасия:
— Правда, что исключенные из гимназии проходят в рай без билетов?
— Непременно, — ответил отец Афанасий. — Только не в рай, а в ад. Там тебе как раз место.
— А правда, что есть такие священники, что за один присест съедают гуся?
— Э-эх! — покачал головой батюшка. — Даже последний свой день омрачаешь скверной памятью о себе. Нехорошо. Самохин, нехорошо.
— «Нехорошо»? — нахмурился тот. — А как меня два года за человека не считали, так это хорошо? Мне теперь, батюшка, все равно. Из гимназии ухожу, так я вам все скажу. А на Мухомора вы директору наябедничали, так это хорошо? В глаза вы ласковый, а на совете первый за колы да за двойки, да за исключение стоите. Это тоже хорошо? А на исповеди вам семиклассник Бутов признал, что в дневнике отметки подчистил, а вы взяли да директору передали, а Бутова потом три часа за это в карцере держали, так это хорошо?
— Брось-брось-брось! — замахал руками отец Афанасий. — Никто тебя, дурака, не слушает. Да, да, не слушает, не слушает. Осел ты, безбожник ты. Своему духовному пастырю такие мерзости говоришь.
— Духовному пластырю, — поправил Самохин и, не спрося разрешения, пошел из класса пить воду.
Выпил кружку, почувствовал — мало. В голове стоял звон. Жарко. Горели щеки.
До звонка не вернулся в класс.
На перемене ходил задумчивый. Мухомор подошел, спросил ласково:
— Что ты, Самошенька? Охота тебе… Ты не волнуйся. Ты вот, что… Отец сказал, чтобы пришел ты к нам. Помнишь, ты хотел учиться на паровозах ездить? Ты приходи, отец тебя устроит. Папа сказал — обязательно устроит. Придешь, Самоха?
— Приду, — печально ответил тот. — Эх, Володька!..
И не договорил.
Звякнул предпоследний звонок в этом году. Все мигом вбежали в класс и застыли, замерли в ожидании. Каждый думал: «Что-то будет?»
В коридоре показался Швабра. Он шел, улыбаясь, и нес толстую пачку годовых ведомостей.
Вошел…
Все тяжело вздохнули.
Тридцать два взора впились в стопочку белых бумажек, аккуратно сложенных на кафедре.
— Дети, — сказал Швабра, — сейчас вы получите ваши награды и наказания. Каждому — по заслугам. Сидите спокойно, спокойненько. Из тридцати двух хорошо учится двенадцать, удовлетворительно — девять, плохо — десять и один — безобразно.
— Это я, — глухо сказал Самохин. — Подумаешь, Америку открыли.
— Ты уже не ученик, а поэтому я даже не считаю нужным отвечать тебе, — холодно обрезал Швабра.
У Мухомора сжалось сердце. Стало так жаль Самоху! И не только Мухомору — многим искренне стало жаль его.
— Тсс! — продолжал Швабра. — Прошу слушать внимательно, не перебивать и ничего не спрашивать, пока я не раздам ведомости.
Он взял с кафедры пачку белоснежных бумажек и посмотрел на класс:
— Внимание!
Кто- то нечаянно скрипнул. Его одернули:
— Не мешай!
Швабра взял первый листочек сверху и изобразил на лице загадку, как бы спрашивая: «Догадываетесь?»
— Не томите, — вздохнул кто-то, — начинайте.
Швабра откашлялся.
— Ну-с, начнем, — сказал он и поправил свою шевелюру. — Начнем-с. Итак, первым учеником, окончившим блестяще четвертый класс и подлежащим переводу без экзамена в пятый с наградой — евангелие в тисненном золотом переплете-с, признан на основании постановления педагогического совета… Амосов Николай. Наш Коля.
Самохин хотел что-то крикнуть, поднялся и сел. Не было сил.
— Вторым, — продолжал Швабра и, облизав языком губы, умолк. Подумал, достал второй листочек, повертел его в руках и, глядя в упор на Мухомора, продолжал:
— Вторым… Бух Виталий.
Мухомор невольно вздрогнул, широко открыл глаза и повторил про себя:
— Бух Виталий…
Класс вытянул шеи.
— Третьим, — щелкнул пальцами Швабра, — наш длинненький и высокенький Нифонтов, Нифонтушечка-с.
Почти весь класс поднялся на ноги.
«А Токарев? — подумал каждый. — Володька Мухомор…
Что же это?»
— Четвертым-с, — сверкнул глазами Швабра, — четвертым-с наш уважаемый, небезызвестный, смелый и храбрый Токарев Владимир.
И, разводя руками, Швабра сказал с притворным сожалением:
— По поведению-с и по-гречески-с четыре-с и по-русски четыре-с. Вот как-с… — А потом строго: — Вы, Токарев, хотя по предметам и выше Буха и даже Нифонтова, но… но у вас снижена отметка за поведение…
Швабра вздохнул.
— За поведение, — повторил он, — за дерзкие замечания на уроках закона божьего… насчет дикарей… и вообще… Вы догадываетесь? Вам, и то в порядке снисхождения, дается четвертое место в классе, однако с предупреждением, что вы…
Самоха тихо поднялся и, ничего не видя перед собой, двинулся к первой парте.
