Мыс Раманон - Ткаченко Анатолий Сергеевич (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений .txt) 📗
Передохнув, Чока напряг свои задние лапки, раздул горло для большей легкости, оттолкнулся и весь вытянулся, летя к зеленой траве. Он вцепился в дёрн, мгновение висел, но жидкий мох не удержал его. Кувыркаясь, осыпая со стены желтую пыль, Чока упал в яму.
Он ослеп от пыли, долго мигал глазами, встряхивал головой. Его облепила паутина, какая-то серая слизь. Однако он не ушибся, угодил на мягкую, еще не слежавшуюся глину. Отдышался. Когда стал хорошо видеть, вскарабкался по доске вверх. И опять, едва коснувшись дёрна, свалился на дно ямы.
Чока поднимался, падал, снова поднимался... Начало темнеть, появилась роса. Доска сделалась мокрой, и Чока так утомился, что не мог уже держаться на ней.
«Ничего, — сказал он. — Я завтра. Отдохну, разозлюсь и... Я сильный, выпрыгну!»
Понемногу привык к темноте, огляделся. В яме оказалось не так уж пусто: вон ползет по куску глины колючая гусеница (жаль — таких лягушки не едят), в углу п аук сплел паутину, и в ней бьются мошки (можно их слизнуть, если ничего другого не найдется), а вот большой малярийный комар притаился под гнилой щепкой... Чока прыгнул к нему, мелькнул язычок, и комара не стало. В животе сделалось колко и тепло, захотелось много еды. Еще двух комаров он разыскал под другими щепками, проглотил слизняка на листе бледного лопуха, после слизнул мошек, прыгавших в паутине. Большой сердитый паук с желтым крестом на спине ударил Чоку всеми своими лапами, зашуршал, зашипел и уполз к себе в дом — темную щель, затянутую плесенью.
Чока обиделся, запрыгал в другой край ямы, по пути разорил чье-то гнездо с белыми вкусными личинками и в самом углу наткнулся на круглые железки, пахнущие ржавчиной. Чока вспомнил, что на дне болота валялись точно такие же железки. Долго никто не знал, откуда они взялись и почему от них такой нехороший запах: вода и то портилась. А совсем недавно прискакала с соседнего болота старая, замшелая лягушка (разругалась со своей родней) и рассказала, что однажды была война. Воевали люди с людьми, стреляли, бомбили, и, когда бомбы разрывались в болотах, гибло много лягушек и тритонов. Будто бы люди тоже падали в болота, тонули. В таких местах вода делалась совсем непригодной для жизни, приходилось лягушкам переселяться. Много еще кое-чего рассказывала старуха, но ей не очень верили, особенно молодые. А Чока назвал ее брехуньей, за что получил от матери шлепок: престарелых лягушек даже из чужих болот полагалось уважать.
И вот опять эти железки. Может, и вправду воевали когда-то люди? Убивали друг друга, портили болота. Трудно поверить, и непонятно, зачем была война. Чока видел людей возле болота в лесу. Они огромные, шумные и пестрые. Но не очень страшные, и никогда Чока не слышал, чтобы они убивали лягушек. Конечно, никто не знает, зачем люди живут на свете, однако, если живут, — пусть. Чока никогда много не думал о людях — своих, болотных, дел ему хватало.
А теперь подумал: «Пришел бы человек и вытащил меня из ямы. Он большой. Может, как раз он и нужен для того, чтобы вытаскивать лягушек из ям?..
Чока запрыгал вдоль стены, чтобы все узнать, все осмотреть. Попадались разные вещи: кусок кирпича, гнилая тряпка, рваный сапог. А вот лежит старая банка. Чока сунул в нее рыльце, желто зажег свои выпуклые глаза. Сначала почувствовал неприятный запах, потом увидел клочки шерсти и белый скелет. Догадался: в банке погибла мышь.
Это расстроило Чоку: даже юркая мышь не смогла выбраться из ямы. А как же он? Ему по-настоящему хорошо только в болоте: сушь — для тех, кто не умеет плавать. Но вдумываться Чока не стал, к тому же его перепугал большущий хрущ, на которого он наступил лапой. Хрущ завозился, забормотал, расправил жесткие крылья и так ими скрежетнул, что Чока в несколько прыжков оказался у другой стороны ямы. Удивился: зачем сидит здесь хрущ, если может в любую минуту вылететь наверх и переночевать где-нибудь в лесу?
Ничего интересного больше Чоке не попалось, да он и боялся теперь заглядывать под щепки, в темные лунки, обошел стороной ржавую банку. Зато в ямке у подмытого обрыва нашел лужицу воды. Она была чистая, дождевая. Лужицу прикрывал край замшелой доски, мох тонкими космами свешивался до самого низа (пил воду), и лужица была как бы отгорожена от всей большой страшной ямы. Чока раздвинул нитки мха, спрыгнул в воду и окунулся с головой. Лег на мягкое дно лужицы, притих, впитывая влагу иссохшей кожей.
Лежал долго, упрямо, как в своем родном болоте. А когда ему стало тяжко без воздуха, высунул рыльце из воды. Где-то вверху шумел ветер, плескались листья деревьев, будто текла речка, а еще выше мерцали звезды — хрупкие, чистые. Таких звезд Чока не видел над своим болотом (там они всегда блеклые, затуманенные и теплые), и казалось, что от них дует зябким ветром. Все живое затихло в яме, точно страшась и прислушиваясь к тому, что творилось в большом, свободном мире.
Лужица была, вероятно, холодной, потому что Чоке сделалось грустно, вяло, захотелось спать. И он уснул бы, но боялся — кто-нибудь подкрадется, проглотит его, — и изо всех сил пучил глаза. А когда наконец задремал, то сразу увидел родное болото, теплый ил на дне, широкие листья кувшинок. Звенят комары над водой, квакают лягушки. Резвятся лягушечки, а лягушата с восторгом смотрят на Чоку, учатся у него нырять и чокать. Затем вдруг Чока увидел, как откуда-то сверху медленно опустились в болото люди. Большие, тяжелые, но почему-то тихие и совсем не страшные. Они плавали между кувшинками, заныривали на дно, ловили крупных малярийных комаров. У них появились перепонки на руках и ногах, глаза стали желтыми и выпуклыми, как у лягушек, и кожа покрылась скользкими прыщами. Чока подумал: «Люди, пожалуй, убежали от войны, и теперь им будет хорошо в болоте. И места всем хватит».
Чока смотрел на людей, посмеивался над их неловкостью, быстро рос и, наверное, успел бы стать совсем большим, но где-то над ямой взошло солнце, нагрело глинистый обрыв, потеплела вода в лужице, и он проснулся.
Поняв, что сидит все в той же яме, Чока сильно огорчился; от расстройства у него часто заёкало горло, кожа сделалась колючей, словно обросла шипами. Где-то недалеко возился, трещал хрущ, потом он взлетел, слепо ударился в глину стены, выбив облачко пыли, и скрылся в сияющей пустоте над ямой. Чока решил, что ему тоже нужно туда, в открытый мир, в большую, настоящую жизнь.
Выбрался из лужицы, запрыгал к доске, которая одним концом почти упиралась в кромку обрыва, будто звала: «Поднимись по мне, оттолкнись — и будешь там...» Поднялся, увидел над собой, совсем близко, дёрн и зеленую траву, раздул горло, напрягся — и полетел ввысь. Но летел почему-то очень долго; когда решил глянуть — может, небо уже вокруг! — сильный удар оглушил его.
Чока упал жестко, на кусок кирпича, ушиб голову. Долго не понимал, что с ним случилось, потом снова медленно и зло полез по доске вверх.
Много раз он вскарабкивался и падал. А когда совсем ослабел, уселся на самый край доски — отсюда хорошо были видны дёрн, трава, клочок чистого неба — и принялся не мигая смотреть на все это. Смотрел, тосковал, и если бы мох и трава вдруг ожили, они бы дотянулись до Чоки и помогли ему выбраться из ямы. Хмурым вечером сполз вниз, проглотил комара и спрятался в лужицу.
Каждый день Чока пробовал выпрыгнуть из ямы. В том месте обрыва, куда удавалось ему допрыгнуть, он выбил лапами углубление, и теперь почти невозможно было прыгнуть выше: мешала нависшая козырьком глина. Но Чока не сдавался — ведь был он Чока.
Как-то раз, утомившись, сидел он на краю доски, смотрел в небо. С вершины дерева сорвалась ворона, низко полетела над землей. Чока квакнул изо всей силы, не удержавшись от тоски. Ворона повела одним глазом, часто замахала крыльями и стала падать на Чоку. Не успел он спрыгнуть с доски, как очутился в клюве вороны и взмыл вверх. И, может, спасся бы Чока или попал в желудок вороны, но на нее налетели другие вороны, загалдели, подняли драку, и Чока снова свалился в яму.
