Космонавт Сергеев - Шурлыгин Виктор Геннадьевич (бесплатные версии книг TXT) 📗
Наташка писала о снегопаде, который, не прекращаясь, целых два дня устилал крыши домов и улиц белым покрывалом, о хвостатой комете — ученые наблюдали ее недавно, о разных мелочах, дорогих и близких сердцу, и Сане казалось, будто Наташка рядом. Он прочитал три ее письма, потом распечатал мамино. Когда Саня его распечатал, из конверта выпал треугольник, похожий на фронтовые солдатские письма. На треугольнике чьей-то слабой незнакомой рукой было дрожаще выведено: «Александру Андреевичу Сергееву». «От кого бы это?» — подумал Саня, но решил не торопиться и читать по-порядку.
«Здравствуй, сын! — писала мама. — Все наши новости и жизнь тебе, видимо, опишет Ната — она с удовольствием и гордостью взяла на себя эту трудную миссию. Мое же письмо к тебе несколько необычное и потому — единственное. Это письмо, дорогой Саня, я писала много лет — с того момента, как погиб твой отец и мой единственный муж, — ждала этого дня, волнуясь и тревожась за тебя. Теперь поняла: этот день настал. Поняла, в первую очередь, сердцем матери, сердцем вечно любящего тебя человека, сердцем твоего самого первого друга, который умел, как мне кажется, во все твои детские годы дать ответ на все твои беды. После рассказов Наташи о твоих поступках, о награждении тебя орденом, о твоей работе, о генерале Матвееве моя уверенность окончательно укрепилась. Знаю твердо: ты, сын, стал Мужчиной и, кажется, настоящим. Потому, прежде чем перейти к главному, запомни: самое первое, самое важное качество Мужчины — рыцарство. Хочу, чтобы в тебе не умерли, а воскресли рыцари всех времен! Береги Наташу, умри, но сделай так, чтобы не выцвели, не опустели ее глаза, чтобы через тебя, через ваши отношения она свято и вечно верила: Мужчина — это Добро. Запомни это, сын! А запомнив, слушай еще внимательнее. Я подхожу к тому, о чем тебе никогда не рассказывала — к последним минутам жизни твоего отца. Твой отец, Саня, был настоящим Мужчиной и Рыцарем. Он умер через сорок два часа после той страшной аварии, без единого стона перенес за эти сорок два часа три операции, а когда понял, что жить осталось совсем мало, потребовал, чтобы пригласили меня. Прощание наше было коротким. Андрей подержал немного мою руку в своей, большой и сильной (я не плакала, сын, совсем не плакала, хотя слезы душили), попросил, чтобы взяла карандаш и бумагу и точно записала его последние слова. Я сделала все, как он просил. Сегодня, через двадцать три года, распечатав треугольник, ты прочтешь письмо своего отца — Андрей почему-то любил солдатские треугольники. Он просил передать тебе это письмо в тот день, когда ты станешь Мужчиной. Наберись мужества и распечатывай осторожно! Твоя мама».
Строчки поплыли перед глазами, холодная дрожь пронзила тело, непонятный страх сковал пальцы. Медленно, осторожно, непослушными руками Саня вскрыл треугольный конверт.
«Здравствуй, сын! Здравствуй, единственный! — Листок задрожал, и улыбающийся с фотографии отец встал перед глазами. — Не удивляйся, поглядев на дату. Письмо написано 27 марта 1957 года и, видимо, пройдет лет двадцать, прежде чем самая прекрасная, самая необыкновенная, самая мудрая и добрая женщина на свете — твоя мама и моя жена — передаст тебе эту весточку из прошлого. Так получилось. Из нашего настоящего я, летчик-испытатель Андрей Сергеев, рано уходящий от живых, сообщаю тебе, сын, свою последнюю правду. Она простая: жил трудно (время было такое), но честно. Больше жизни любил твою маму и самолеты. Не предавал. Не изменял. Верой и правдой служил Родине и отдал ей все силы до конца… Теперь — умираю. Умирать плохо, сын, умирать обидно — столько хочется еще сделать! Но у меня остаешься ты, Александр Сергеев, моя надежда и мое продолжение. Два человека всегда будут рядом с тобой. Первый — твоя мама, второй — мой друг капитан Николай Дмитриевич Матвеев, тоже испытатель. Он найдет тебя в тот день, когда ты станешь Мужчиной. Ни днем раньше. Найдет, чтобы взглянуть на тебя как бы моими глазами. Матвеев ничего не станет рассказывать, ни в чем не даст послабления, будет к тебе суров, как был бы суров я сам — наша дружба наделяет его такими правами. Если ему придется послать тебя на смерть, он пошлет, потому что ты — мой сын. Сын летчика-испытателя. И потому, что Мужчины должны идти на смерть, если этого требуют интересы Родины. Что бы ни случилось, помни — жить нужно честно. А по жизни идти прямо, не сворачивая на соблазнительные тропинки. Это говорю тебе я, твой отец, из далекого прошлого. Верю — не станешь прятаться за чужими спинами! Верю — не обидишь Женщину! Верю — умрешь, если потребуется! Прощай, мой единственный. Береги маму. Береги, когда рядом, береги, уезжая по мужским делам в далекие края. Жаль, не смогу сказать тебе все сам и сказать больше — силы уходят. Прощай! Жму твою мужественную руку. Твой отец Андрей Сергеев, военный летчик-испытатель».
Строчки расплылись, обжигающе горячие слезы, как в детстве, брызнули из глаз, горький ком застрял в горле. Обхватив голову руками, Саня сидел за столом, пронзительно чувствуя всю боль и мужество, исходящие от солдатского треугольника. Он был готов отдать полжизни, жизнь, лишь бы на миг вернуть отца из далеких далей, услышать его голос, прикоснуться к руке, заглянуть в глаза. Отец — каким Саня знал его по фотографиям — широкоплечий, в распахнутой кожаной куртке, улыбающийся, встал перед глазами, ожил. И мама ожила, и Наташка, и все прошедшие годы. Саня вдруг увидел прихожую в их квартире, себя на пороге. Каждый день — месяц за месяцем, год за годом — мама, провожая сына в школу, вечно кутала его шею теплым шарфом, а он, едва выйдя из дома, шарф снимал и прятал в карман, нисколечко не понимая, не задумываясь, что мама заботится о его здоровье и эта забота помогает сейчас проходить испытания, продолжать борьбу. Саня вспомнил яростную схватку с ураганом и генерала Матвеева, отправившего их с Громовым в опасный полет, потому что этот полет был нужен Родине. Но теперь он знал, кто на самом деле генерал Матвеев, и заплакал еще горше, не стесняясь слез, вздрагивая, точно от холода, — великая мудрость стояла за поступками людей, окружавших старлея доблестных ВВС, отдававших ему что-то бесконечно большое и нужное, а он этой мудрости не понимал. И лишь письмо отца, лишь далекое прошлое, соединившись с настоящим, открыло Сане глаза.
— Не надо, Сань, — Леша и Дима обняли его с двух сторон, гладя, как маленького, по голове. — Успокойся, не надо.
— Вот, — не поднимая голову, Саня подвинул треугольник на середину стола. — Читайте. Читайте, я прошу. Это касается нас всех!
Ребята, взяв письмо, сели на одну койку, и он чувствовал, как нелегко им читать строчки, написанные два с лишним десятилетия назад. Но они перечитывали мужественное прошлое, молчали, всё понимая, и это молчание объединяло сильнее любых слов. Молчание давало силы. И Саня, вытерев слезы, до самых звездных сумерек рассказывал товарищам о маме, об отце, о Наташке, о майоре Громове, о Командире — о всех, кто хотел, чтобы старлей доблестных ВВС стал настоящим Мужчиной. И, рассказывая, просто физически ощущал, как мужают, крепнут два Сергеева, живущие в нем, как начинают переходить один в другого, превращаясь в цельную, сильную личность. Извечная связь прошлого, настоящего и будущего открылась вдруг этой личности, и старлей доблестных ВВС, будто прозрев, ясно представил вечную реку времени, заливающую пространство. От истоков к устью течение несло все человеческое прошлое, подхватывая по пути, как щепочки, настоящее и унося его в будущее. Там настоящее непонятным образом переходило в прошлое, само будущее становилось настоящим, а потом и прошлым, бурный поток, не останавливаясь, бежал и бежал к устью, где в одной точке, называемой смертью, искрящийся водоворот перемешивал все струи, раскручивая их, словно диски долгоиграющих пластинок, на которых была записана вся человеческая жизнь. Включался невидимый проигрыватель, из динамиков лились звуки — разные и непохожие. На одних пластинках отложились «Времена года» Чайковского; другие только шипели — игла билась о диск, прыгая через звуковые канавки; на третьих осталось сплошное чавканье и бульканье; на четвертых — невнятный шепот и слезы, на пятых — страстная, зовущая к укрощению огня музыка; на шестых — брань да тяжелые вздохи… Одинаковых пластинок жизни не было. Настоящее определялось прошлым, будущее — прошлым и настоящим, а всё вместе, перемешавшись во времени, создавало своеобразную симфонию короткой и неповторимой человеческой жизни, связанной со всеми остальными жизнями, со всем живым и сущим.
