Смотрящие вперед. Обсерватория в дюнах - Мухина-Петринская Валентина Михайловна (прочитать книгу TXT) 📗
— Согласен. Я часто об этом думаю, — ответил я и, кажется, покраснел.
— Очень рад, что ты думаешь об этом.
Разговор перешёл на последние научные новости.
Мне очень хотелось спать, просто глаза слипались, но было так приятно сидеть у огня в хорошей компании, что я, как мог, отгонял сон. Я думал, что мне очень повезло: я попал в экспедицию, познакомился с такими выдающимися людьми, как Турышев, Мальшет, Васса Кузьминична. Ведь я (очень просто) мог их никогда не встретить. Не знаю, думал ли так Фома. Он с интересом прислушивался к разговорам, но сам молчал. Он вообще был очень молчалив. А потом Мирра заговорила о последней пьесе Пристли, и мне вдруг стало смешно. Разговор об англичанине Пристли как-то не вязался с тесным кубриком, слабо освещённым десятилинейной лампой, меркнущим пламенем жарника — плоского ящика с песком, посреди которого сложено из кирпичей подобие печки, завыванием ветра в вантах.
Скованное двумя якорями судно время от времени начинало вдруг ползти куда-то в сторону и вниз, а потом, словно нехотя, возвращалось назад. А когда разговор стихал, было слышно, как билась о дощатую стену «Альбатроса» тяжёлая осенняя вода.
Я устала, пойду спать, сказала сестра.
За ней поднялись женщины.
Сегодня очень холодно… Лучше одетыми спите, посоветовал, как приказал, Мальшет
Женщины ушли к себе; стал, кряхтя, укладываться Иван Владимирович, а Мальшет и Фома поднялись на палубу. Постелив постель, я вышел вслед за ними.
При свете народившегося месяца Фома и Мальшет убирали паруса. Я кинулся помогать. Ещё похолодало. Ледяной норд-вест проносился над Каспием.
— Иди и спокойно спи, — приказал Мальшет. — Когда будет нужно, я тебя разбужу.
— Вы… не будете спать?
— Немного сосну иди.
Я лёг и уснул мгновенно. Тревогу Филиппа я почувствовал, но не нашёл повода к беспокойству. Проснулся я от страшного холода — просто зуб на зуб не попадал, немного сконфуженный тем, что проспал вахту. Обычно меня будили. Не успел одеться, как Мальшет позвал всех на палубу.
Я выскочил из люка и вскрикнул от удивления. До самого горизонта поверхность моря покрылась тонким, как стекло, льдом. Вода быстро уходила из-под «Альбатроса». Сквозь молодой прозрачный лёд уже просвечивало дно чистый крупный песок и полосатые раковины, с поразительной правильностью расположившиеся по дну Солнце ещё не взошло. — А сети! — испуганно заорал я.
— Вот они… — хладнокровно кивнул Фома.
Сети уже сушились, как бельё на верёвке, на вешалах, тщательно выполощенные и выжатые. Это, пока я спал, как барин, они с Мальшетом привезли сети. От стыда я просто не знал, куда деваться. Матрос называется! Начальник экспедиции работал за меня, не стал будить. Разоспался, как маленький. Один срам…
— Что же будем делать? — послышался испуганный голос Вассы Кузьминичны. Удивлёнными глазами она смотрела на замёрзшее море. Лицо её было немного помято после тревожного сна. Она куталась в пальто и платок.
— Сейчас измерю глубину. — И я по привычке, как и каждое утро, схватился за шест.
Так начался рабочий день. Станцию провели, как всегда. Чтобы измерить глубину, пришлось сначала разбить лёд. Это было не трудно, так он был тонок и хрупок. Семичасовое метеорологическое наблюдение показало температуру минус восемь градусов. Толщина ледяного покрова шесть сантиметров.
Когда все занялись своим делом, я забрался на мачту осматривать море.
Тишина, мороз, ледяное море, ясное небо — золотое и розовое там, где пыталось взойти солнце. В полукилометре синела огромная разводина. Руки онемели от холода, и я быстро соскользнул вниз. «Альбатрос» весь обледенел и потому казался белым и призрачным.
— Картина из жизни Заполярья «Затёрты льдом», — рассмеялась Лиза, выглядывая из кухни. Она разрумянилась от огня. На ней был джемпер из верблюжьей шерсти и передник, на косах платочек. — Завтрак на столе. Вы ещё не готовы?
Никто ей не ответил, у всех было дурное настроение.
После завтрака было небольшое совещание. Единодушно решили продолжать экспедицию, пока это будет возможно.
Впереди виднелась большая разводина. Мальшет спросил у Фомы, можно ли к ней пройти.
— Попробуем провести, — добродушно ответил Фома.
Спустили бударку и принялись за работу: ломом, пешнями, шестом пробивали лёд. Работали Фома, Мальшет и я. Ивану Владимировичу не разрешили, у него одышка была. Лёд разбивался с чистым, хрустальным звоном и сразу покрывался прозрачной водой. Это была адова работа! Мы скоро так вспотели, что рубашки прилипли к. спинам. Осколки льда летели во все стороны, вода булькала и пенилась, иногда лом с размаху впивался в песок. Мы находились посреди Северного Каспия, а вода была по колено воробью.
Так, метр за метром, мы продвигались вперёд. Когда канал был пробит, вернулись на «Альбатрос» и свободно провели судно в разводину. Вода в ней была чёрная, глубокая. Сразу, без отдыха, стали брать станцию. Брызги воды застывали на одежде рыбьей чешуёй. Работая, кое-кто посматривал на небо — ждали Глеба. Он запаздывал.
Мы уже пообедали, когда раздался долгожданный рокот самолёта. Все семеро вышли на палубу и смотрели на приближающийся гидросамолёт. Он сделал над нами несколько широких кругов и опустился на разводину. Но оказалось, что прилетел не Глеб, а Андрей Георгиевич Охотин с бортмехаником. Закрепив самолёт якорями, они оба легко перебрались на палубу «Альбатроса». Мы все так им обрадовались, что просто не знали, чем их угостить и куда посадить. Но Андрей Георгиевич посматривал несколько смущённо, словно ему предстояла неприятная обязанность. Так оно и было. Он передал Мирре два письма и телеграмму и что-то пробормотал насчёт того, что не надо расстраиваться…
Мирра холодно взяла письма и ушла читать в каюту. Охотин, присев на люк, стал вполголоса рассказывать о том, что рыбацкий флот оказался за эту ночь во льдах. Командование поставило перед лётчиками задачу разведать ледовую обстановку и направить самоходный флот к пострадавшим рыбницам.
— Что случилось с Глебом? — спросил Мальшет. Охотин переглянулся с бортмехаником.
— Глеб жив и здоров, — сказал он, — просил меня захватить его сестру. У них отец тяжело заболел — рак горла. Вызывают её. Мирра Павловна почему-то не доверяет Глебу… Совершенно напрасно. Лётчик-то он хороший.
— Лётчик хороший, а товарищ плохой! — брякнул бортмеханик, синеглазый Костя, и покраснел.
— У нас его не любят… — неодобрительно сказал Анд-рей Георгиевич, и было непонятно, к кому относится его неодобрение — к Глебу или к тем, кто недолюбливал его.
На палубу вышла Мирра. Она выглядела ещё бледнее обычного, но глаза у неё были совершенно сухи, «Умеет ли она плакать?» — мельком подумал я.
Мирра с нескрываемой враждебностью посмотрела на нас и позвала Мальшета.
— Надо ехать… — донеслось до нас. — Врач просмотрел болезнь, а теперь… рак уже неоперабельный. Я не делюсь своим горем… здесь будут только радоваться. О, как я ненавижу! Помоги собраться.
Мальшет торопливо сложил её вещи — она всё это время сидела на койке, сжав зубы. Васса Кузьминична хотела помочь, но Мирра отказалась наотрез. Уезжая, она сухо простилась с членами экспедиции общим кивком — худая, высокомерная, с лихорадочно горящими глазами.
Охотин крепко пожал каждому руку. Лиза просила его передать привет жене. Костя сдал мне продукты и газеты и, садясь в кабину, помахал нам рукой. Скоро, взмыв вверх, самолёт затерялся в белесоватом небе — солнце так и не взошло.
Обед был готов, но Лиза не позвала нас, стала с Иваном Владимировичем делать метеорологические наблюдения. Только когда Мальшет спросил, будем ли мы сегодня обедать, она подала на стол в кубрике.
Начались очень трудные дни. Плыли вдоль кромки льда, по разводьям, среди кружащегося «сала» и битого льда. Утро теперь начиналось не с измерения глубин, а с того, что мы окалывали лёд вокруг судна, пробивали во льду дорогу к чистой воде. Вот когда пригодилась медная обшивка «Альбатроса»! Лёд был острый, как бритва. По распоряжению Мальшета женщины перешли к нам в кубрик, а в их каюте сделали лабораторию. Там хранились ящики с химическими реактивами и собранные образцы воды, бентоса и планктона, а для поддержания нужной температуры днём и ночью горела керосинка.
