В просторном мире - Никулин Михаил Андреевич (книги онлайн полные версии txt) 📗
— Я с кузнецом, с Тимофеем Павловичем, прибыл сюда немного раньше вас. Успели и погоревать, а теперь работаем… А вот нынче есть чему и порадоваться: товарищи по колхозу начинают собираться… Ну, так давайте же справлять новоселье. Заходите.
И он первым перешагнул порог.
Вскоре колхозники заполнили комнату, где, помимо голых стен, ничего не было. Кто-то внес круглый столик, накрытый вместо скатерти газетой, с вырезанными по краям зубчиками.
И тогда старый плотник распорол нитки на свертке, развернул лист, и все увидели портрет Иосифа Виссарионовича Сталина.
— Да это же тот портрет, что был и до войны в правлении, — обрадованно проговорила мать Миши.
— Иван Никитич, откуда ты его достал?
— Спасибо тому, кто его сберег! — разговаривали колхозники.
А старый плотник тем временем уже укреплял портрет на самом видном месте этой слишком тесной для правления комнаты.
Миша вспомнил молчаливую минуту перед тем, как Иван Никитич начал говорить колхозникам свою речь, самую короткую из речей, которые пришлось услышать Мише:
— Товарищи колхозники, с тем, с кем мы строили колхозы, с тем и будем восстанавливать и развивать дальше.
Тесная комната наполнилась оживленными голосами.
Люди вдруг стали здороваться, поздравлять друг друга с возвращением в родной колхоз, хотя и до этого они уже встречались.
«Знаменитый старик!» — подумал Миша и уже больше не отвлекался от мыслей о порученном деле.
Миша не согласился остаться ночевать в кузнице, как предлагал ему Иван Никитич Опенкин. «Здесь, около горнов, теплей, просторней, и Гитлер не приснится, как в доте…» Но Миша, помня о Гаврике Мамченко и о «прямом проводе», заторопился домой.
— Ты ж не проспи! Плотники и кузнецы умываются на заре… Ну-ну, счастливой дороги! — провожал его Опенкин.
На опустошенном косогоре, под низким облачным небом с редкими звездами стояла густая темнота и тишина. Только в подземелье где-то- хныкал ребенок: «Ма!.. Ма!.. Ма!..»
В единственном маленьком домике тускло светились окна. По ним мелькали тени, — то и дело на стекле вырисовывалась седая раскачивающаяся мужская голова. Долетали слова:
— Шефам нужны рабочие руки: грузить доски, кирпичи, камыш… Надо в степь, надо за трубами на «Металлургию»…
— Алексей Иванович, а ты лучше скажи, чего не надо… — спрашивал другой голос.
— Я то же самое говорю: все надо, и, на все наряды выписывай… Хоть разорвись.
— Товарищ председатель, не обижайся, — дам совет: в первую очередь наряжай людей за скотом, а разрываться потом. Сейчас некогда.
«Это мама», — весело подумал Миша, но что еще сказала мать, он не расслышал из-за громкого смеха.
… В доте все было попрежнему, только светлее, потому что маленький ночник под тщательно вычищенным стеклом горел, как яркая свечка. На сундучке, сверху клеенки, белел клочок бумаги.
«Пропащий сын, обед в духовке. Слыхала, что ты в подмастерьях у деда Опенкина. Угодить ему не просто. Наморился, небось, ешь».
— Есть буду после, а сейчас поговорим с «Островом».
Миша опустился на корточки, улыбнулся и осторожно позвал:
— На «Острове..». Говорит «Большая земля»… На «Диксоне»!
На «Диксоне» не отвечали. Гаврика или не было в землянке, или, намаявшись, он крепко заснул. Нужно усилить позывные.
— На «Острове», — затянул Миша погромче и сейчас же отдернул ухо: в дот ворвался горячий шопот Гаврика:
— СОС! Ты с ума сошел! Мамка вернулась, пропадем, замолчи!
Миша понял, что товарищу сейчас и в самом деле не до разговора о поездке в Сальские степи. Наработавшаяся за день Фекла Мамченко, если бы узнала, что ребята «дружат по трубе», могла бы всерьез рассердиться на Гаврика, и тогда не миновать бури.
Мише обидно стало, что такую интересную и важную «сводку за день» передать по «прямому проводу» не удается. Равнодушно пожевав пышку, он нашел клочок бумаги и стал писать Гаврику письмо, надеясь любыми средствами вручить его товарищу утром, по пути в мастерские.
Миша писал, что майор оказался «настоящим богом войны», с ним он по-военному быстро договорился, что теперь все зависит от Опенкина..
«Ты, Гаврик, не унывай. Не пошлют за коровами, так я добьюсь другого: будем вместе работать в мастерских. В мастерских — не в доте. Там не просто работа — жизнь! Здорово! Гаврик, помоги в одном деле: подыщи что-нибудь такое, из чего можно сшить валенки. Старик заводил разговор о поездке и приглядывался к моим ботинкам. Боюсь, как бы обмундировку не забраковал».
Закончив письмо, он почувствовал усталость. Помня, что с утренней зарей ему надо бежать в плотницкую, Миша тряпочкой наглухо закрыл трубу и, замаскировав ее травой, лег спать.
Утром Гаврик, прочитав письмо, никак не мог придумать, что ему сделать, чтобы их с Мишей не подвела «обмундировка». Это злило Гаврика. Землянка казалась ему тесной, и все в ней раздражало: и заплесневевшие бревенчатые своды низкого потолка, и узкий, будто нора, выход, и густая, как в погребе, сырость. Выносил ли он на воздух полосатый матрац, чтобы выбить из него пыль, вытряхивал ли одеяло, взбивал ли подушки, — он все время пел свой, ему лишь известный, марш, в котором единственная нота повторялась бесчисленное количество раз.
Забежавшая на минуту мать, высокая, по-мужски широко шагающая женщина, уходя, сказала:
— Нюся, Гаврик наш что-то забубнил: теперь, гляди да гляди: или гору своротит, или на небо влезет.
Нюська смотрела на трещавшую на ветру мельницу, на Гаврика. Вздохнув, она спросила:
— Гаврик, ты на небо полезешь?
Подметая около порога, Гаврик сердито ответил:
— Что я там — шапку забыл? На земле не знаю, что делать…
— И не лезь туда, а то как оборвешься… А мельница как останется? Я как зареву, а мамка заругается…
— Что вам больше: тебе реветь, а мамке ругаться…
…Мимо землянки в степь шли двое трактористов. Один из них был бригадир Петр Васильевич Волков, другой — комсомолец Руденький, недавно присланный в колхоз из города на мысу, с завода.
Гаврик слышал от комсомольцев полеводческой и огородной бригад, что Руденький будет секретарем колхозной комсомольской организации. Гаврику было интересно, о чем разговаривает Руденький с бригадиром.
Волков, раскачивая на ходу широкими плечами, гудел:
— Нынче должно потеплеть. Дует полуденка. А от тепла не откажемся. Пахать-то нам до первой пороши. О другом и не мечтать…
Руденький засмеялся:
— Петр Васильевич, я еще, знаешь, о чем мечтаю?
— Не догадываюсь, — повел плечом Волков.
— О валенках и о теплых рукавицах, а то ночью холодновато за рулем.
— Могу дать совет. В Каменной балке, в тернах, фашисты подорвали с десяток легковых машин. Есть кузова с войлочной обшивкой. От стежки — рукой подать.
— Чего же не взял? — усмехнулся Руденький.
— Побоялся, — мина заругается.
— Сороки храбрей нас. Их там уйма. Кузова перекрасили на свой манер. Досадно… А все-таки можно пробраться к этой машине, — раздумчиво продолжал Руденький. — Стежку к ней забросать из окопчика тяжелым чем-нибудь. Куда брошено тяжелое, туда ступать не опасно.
Посмеиваясь, трактористы шли размеренным шагом и скоро скрылись за перевалом. Послушав их разговор о валенках и серой обшивке кузовов, Гаврик уже не бегал и не пел, а молча сидел у порога, обхватив ноги чуть ниже колен. День, как и говорил бригадир Волков, начинал проясняться. Южный ветер, изорвав хмарную завесу на мелкие белые облака, сдувал их на север, и они, точно отары овец, двигались туда над серовато-рыжей степью. В оголенной синеве ярко светило солнце. Нюська не жаловалась на холод, ее не тянуло в землянку. Глядя на солнце, на небо, на залив, она уже не боялась, что Гаврик захочет полезть на небо: там сейчас хорошо, если и сорвется, то упадет в воду, а плавать он умеет.
— Гаврик, а эта мельница муку не мелет. Сделай другую, — сказала она.
Гаврик вздрогнул и обернулся в ту сторону, куда ушли трактористы. Он подумал: «Сбегать бы в Каменную балку и попробовать сорвать обшивку кузова на валенки».
