Когда я снова стану маленьким - Корчак Януш (читать книги онлайн полные версии .TXT) 📗
Учительница, наверное, сразу догадалась, что я не слушаю. Должно быть, добрая, другая назло бы вызвала. Теперь я понимаю, почему у детей, когда им что-нибудь одно не удастся, и другое не ладится. Сразу веру в себя теряешь. А должно бы быть так: один накричит, а другой похвалит, ободрит, утешит. Да и надо ли кричать? Сам не знаю… Может быть, надо, а может быть, и нет.
А я как делал, когда был учителем? Разное бывало. Ну хорошо, я налетел на директора, и он схватил меня за шиворот. А что еще он мог сделать? Разозлился, потом успокоился. Только вот простил ли?
Сказал: «Иди в класс».
И не знаю, приходить ли мне завтра с мамой или нет.
И вот я думаю:
Всего лишь несколько часов я ребенок, а как много уже пережил.
Два раза мне пришлось испытать страх: один раз, когда у меня Ковальский тетрадку взял, другой раз — с директором. А ведь с директором это еще не все, и я не знаю, как мне быть.
Ну и натерпелся же я стыда, когда меня, как вора, за шиворот держали. Взрослого ведь никто не хватает и не трясет, когда он нечаянно кого-нибудь толкнет. Правда, взрослые осторожнее ходят, но все-таки иногда это с ними случается.
Но ведь детям не запрещается бегать?
Странно, что мне никогда это не приходило в голову, когда я был большим.
Всего лишь несколько часов я ребенок, и уже первые слезы, Да и теперь, хоть глаза у меня сухие, на сердце обида.
И это еще не все. Ведь я и упасть успел. Спускаю чулок, смотрю: кожа на коленке содрана — не в кровь, но больно. Вернее, не больно, а саднит. Сперва я этого и не почувствовал, а теперь, когда сижу вот так, и на душе у меня горько…
Всего только два часа, как я ученик, а учительница уже сделала мне замечание, чтобы я не вертелся и сидел спокойно.
А что было бы, если бы она знала, что я дал списать примеры? Что было бы, если бы она сказала мне: «Повтори»?
Я не слушаю. Ничего не слушаю. А в классе надо не только спокойно сидеть, но и знать, что делается вокруг.
Значит, я и обманщик, и невнимательный, и бегаю точно угорелый, а все только потому, что я — снова ребенок. А если так, то, может быть, лучше было оставаться взрослым?
И мне стало жалко ту лошадь, которая не могла сдвинуть воз, потому что была плохо подкована, а воз тяжелый, и у нее копыта по льду скользили.
Я еще немного подумал о лошади, потом снова вернулся к своим мыслям.
А было ли мне лучше, когда я был большим? Может быть, директор еще и простит. По коридору я теперь буду осторожно ходить. Может быть, и в самом деле ночью выпадет снег? А я так тоскую па снегу, словно он мне брат родной.
Глянул я в окно — солнца не видно, такая метель. Не помню, побились ли они в конце концов об заклад насчет снега. И я подумал, что в Америке взрослые тоже любят по всякому случаю биться об заклад.
Может быть, дети и в самом деле не так уж сильно отличаются от взрослых?
А за окном туча еще больше стала, черная. И мне пришло в голову: «Ребенок словно весна. То солнце выглянет — и тогда ясно и очень весело и красиво. То вдруг гроза — блеснет молния и ударит гром. А взрослые словно всегда в тумане. Тоскливый туман их окружает. Ни больших радостей, ни больших печалей. Все как-то серо и серьезно. Ведь я помню. Наша радость и тоска налетают как ураган, а их — еле плетутся».
Это сравнение мне понравилось. Да, если бы даже я и мог снова измениться, я предпочел бы еще побыть ребенком.
И так мне стало хорошо и спокойно, как бывает, когда выйдешь вечером в поле, а ветерок ласково треплет тебя по лицу — словно кто рукой прикоснулся. А на небе звезды. И все спит. И запах поля и леса.
Быстро пролетел для меня этот час. Если я опять буду учителем, то никогда не стану вызывать ученика, с которым случилась беда. Пусть подумает, успокоится, отдохнет.
Я даже вздрогнул, когда раздался звонок.
И тут сразу начали приставать:
— Ты почему плакал? Что тебе директор сказал?
Взрослые не велят драться. Они думают, что мы деремся ради удовольствия. Конечно, есть и озорники — мальчишки посильнее, которые задирают слабых. Мы их избегаем, обходим. Но они от этого только еще больше наглеют. И когда чаша терпения переполнится, приходится, на-конец, дать им урок. К счастью, таких немного. Они — наше проклятье. И смешно, что из-за них взрослые обвиняют нас всех. Взрослые не знают, что такое задира, а ведь задира и самого тихого может привести в ярость.
Ну, случилась беда. Каждый сам может догадаться, что мне сказал директор, раз я его чуть не опрокинул. Зачем спрашивать: «Что? Как?»
И хоть бы один. А то от одного отвязался, другой подходит — и опять все сначала. Видит ведь, что не хочу говорить. Я и не знаком-то с ним, почти не разговариваю, — и этот туда же:
— Это ты налетел на директора? Он, наверное, велел тебе с матерью прийти?
Нет, не дадут человеку побыть грустным. Будут лезть, пока из грустного не сделаешься злым.
Первому я отвечаю спокойно. Второму говорю:
— Отстань.
Третьему:
— Отвяжись!
Четвертого я отталкиваю.
Теперь подходит Висьневский. Утром он говорил, что я сумасшедший, а теперь хочет, чтобы я ему все рассказал.
— Ну что? Почему ты ревел? Здорово он тебя отругал? Надо было сказать, что тебя толкнули.
— Сам ври, коли хочешь, — говорю я. И сразу же пожалел об этом.
— Подумаешь, какой правдивый! Глядите, ребята, какой святой нашелся!..
Я хочу уйти, а он не пускает.
— Погоди, куда спешишь?
Идет рядом и нет-нет, да кулаком в бок.
Я взял да оттолкнул его. А он еще пуще разошелся:
— Не толкайся, школа не твоя. Думает, раз его учительница похвалила, что одну ошибку сделал, так он уж и воображать может.
В первую минуту я даже не понял, что он там мелет. Потом только сообразил.
Я уже подхожу к двери, а он удерживает:
— Погоди, куда так торопишься?
Не отпускает.
— Деточка, — говорит. — Наплакалась детусенька. Расплакалась девчушечка.
И грязной лапой меня по лицу.
Я замахнулся. Он сильный, этот Висьневский. Но я до того разозлился, что мне все равно — будь что будет. Дойди дело до драки, он бы здорово Получил.
А что сказал бы директор, если бы случайно проходил мимо? Конечно, что виноват я. Один раз уже попался, а теперь снова. Он меня запомнил. Случись что, сразу вся вина на меня. Потому что я озорник. «Я тебя знаю. Это уже не в первый раз».
Когда я был учителем, я ведь тоже так говорил.
Но тут входит учительница: проверить, все ли вышли из класса.
— Выходите, ребята! Идите добегайте. А он, бессовестный, еще жалуется:
— Госпожа учительница, я хотел выйти, а он меня не пускает. Мне стало до того противно, хоть плюнь.
— Ну, идите, идите!
Он прищурил один глаз, скривил рот, широко расставил ноги и так, кривляясь, вышел из класса. Я за ним.
Во двор я не пошел. Жду, когда кончится перемена. Подходит Манек. Посмотрел на меня и говорит тихонько:
— Хочешь, пойдем поиграем? Я говорю:
— Нет.
Он ещё постоял, посмотрел, не захочу ли я с ним заговорить.
Этот — другое дело. Я ему говорю: так, мол, и так.
— Не знаю, простил или нет. Манек подумал.
— А ты узнай. Это он со злости сказал. Зайди в учительскую, спроси, наверное, забыл уже.
А потом был урок рисования.
Учительница сказала, чтобы каждый рисовал что хочет: какой-нибудь листок, или зимний пейзаж, или еще что-нибудь.
Я беру карандаш. Что бы такое нарисовать?
А я рисовать никогда не учился. Когда был большим, тоже не очень-то умел. Вообще в мое время нехорошие были школы. Строгие, скучные. Ничего там не позволяли. Такое все было чужое, так было холодно и душно, что, когда мне потом снилась школа, я всегда просыпался в холодном поту. И всегда был счастлив, что это сон, а не правда.
— Ты еще не начинал? — спрашивает учительница.
— Думаю, с чего начать.
А у учительницы светлые волосы и добрая улыбка. Она посмотрела мне в глаза и говорит:
— Ну, думай, может быть, и придумаешь что-нибудь хорошее. И, сам не знаю почему, я сказал: