Бульвар под ливнем (Музыканты) - Коршунов Михаил Павлович (мир бесплатных книг txt) 📗
— Да, — кивнул Андрей.
— Что вы мне еще покажете сегодня?
— Два этюда.
— Пожалуйста.
Андрей коснулся смычком струн и тут же сам почувствовал полноту и силу звука. Идет, идет звук! Какое счастье. И пальцы. Даже третий, за который он боялся последнее время. Легко и четко, как молоточек, бьет по струне. Летят ударные, отскакивающие ноты. Те самые, о которых он мечтал всегда. Те самые. И все открыто, динамично. Он сам это чувствует. Он сам! Потому что все это проходит через него и рождается им. Каждый оттенок в обтяжку. Звучащая атака! Только бы это не ушло! Не упустить бы! Не потерять. Он победит. Сейчас. Вот, вот… Прослушивание в Консерватории. На Союз. Он переворачивает stilus, он стирает все, до сих пор им написанное!..
На струнах — рука профессора. Андрей опускает смычок.
— Несколько дней попрошу вас не играть.
Андрей смотрит на профессора.
— Вы слишком сейчас счастливы, даже для скрипки.
— Валентин Янович, — сказал Андрей. — Я как никогда… Я…
— До конкурса два серьезных прослушивания. Это марафон. Вы понимаете?
— Понимаю.
— Остановись, мгновенье… На это я бы не хотел рассчитывать. — Потом Валентин Янович сказал: — Только на это. Почитайте хорошие книги. В эти дни без скрипки. Кого вы любите из поэтов?
— Блока.
— Кстати, Блок утверждал, что у поэта нет карьеры, а у поэта есть судьба. В полной мере относится и к музыкантам.
Сегодня у Андрея по расписанию еще были лекции — инструментоведение и история первой русской революции 1905 года. Зачеты он сдал. Два дифференцированных с отметкой и три простых.
В Консерватории во время сессии шумно, как в школе. В библиотеке народ, у врача-фониатора, на кафедрах, в учебной части, у кабинетов деканов.
Появились в газете призывы: «Звучи вокально!», «Играй с листа, а прима виста (с первого взгляда)». «Отлично и хорошо — это знак качества. Удовлетворительно — взятие на поруки. Неудовлетворительно — повторный вызов с подпиской о невыезде». Хотя газета и называлась вполне серьезно — «Советский музыкант» и была печатным органом Консерватории. Многотиражка. Ее вывешивали по четвергам, когда она выходила из печати. И возле нее тоже собирались толпы, совсем как около «Мажоринок».
В коридорах и на лестничных площадках было запрещено играть на инструментах, но ребята потихоньку играли. В особенности на лестничных площадках перед лифтом и сбоку от раздевалки. Спорили здесь и курили. Перед экзаменами и зачетами споры были со всевозможными цитатами и ссылками на знаменитых авторов и музыкантов. Горели все лампы над всеми расписаниями.
— Нельзя быть сытой мышью в искусстве! — кричал студент в кедах и с брелоком, который у него висел спереди на брюках, зацепленный за петельку для пояса. Брелок был похож на маленькую гирьку.
— Во всем должен быть инстинкт, — сказал кто-то.
Прежде Андрей обязательно ввязался бы в разговор, но сейчас ему было не до того. Сколько это, настоящий марафон, 42 километра? И еще 200 метров, кажется. Нет, там какое-то неровное число. Андрей выйдет таким, каким требуется для марафона. И стихи он сейчас с удовольствием почитает, и на лекциях посидит, тоже с удовольствием. И успокоится.
В коридоре на Андрея чуть не налетела девушка с фортепьянного факультета.
— Тебя на конкурс? Поздравляю.
— Я не выиграл еще и первого тура.
— Выиграешь. У тебя запас прочности.
— Перестань.
— Ладно, суеверный! — Она заспешила дальше по коридору.
Андрей посмотрел ей вслед с ненавистью.
Подошел к Андрею Родион Шагалиев, тоже скрипач с первого курса. Занимается у профессора Быстровой. В синем «клубном» пиджаке-блейзере с рельефными, как монеты, пуговицами. Родион Шагалиев чем-то отдаленно напоминал Ладьку.
— Дубровник — это красота. Читал? Город-музей.
— Не читал. Слышал, — ответил Андрей. — Ты не помнишь дистанцию марафона — сорок два километра, а сколько метров еще?
— Не помню. Бикилу помню. Он теперь парализован. Вот бегал! А зачем тебе?
— Буду бежать, — сказал Андрей. — С тобой вместе.
— А-а, понимаю. Побежим.
Андрей знал, что Ладька занимается в селе у Ганки. Кира Викторовна сказала. Андрей совсем недавно видел Киру Викторовну на концерте американского скрипача Деррика Смайта. С ней были Маша Воложинская, Франсуаза и Дед. Маша, очевидно, сменила в очках стекла на более сильные, потому что глаза ее как-то приблизились к стеклам. Дед был весьма импозантным, по-прежнему с животиком. А Франсуаза просто русская девочка: под браслет были вдеты две ромашки.
Андрею было приятно, когда его окружили и Маша, и Франсуаза и Дед. Спрашивали, смеялись. Все понимают. Ну, Павлик, тот всегда на высоте. Сыплет французскими словечками. Кира Викторовна тогда и сказала Андрею, что Ладя живет в Бобринцах. Скоро вернется в Москву. И Андрей подумал, что они обязательно встретятся в Консерватории. Ладька будет в Консерватории, Андрей никогда в этом не сомневался. И в Андрея вошло беспокойство, так хорошо ему знакомое и так, может быть, ему необходимое. О конкурсе он старался не думать, потому что понимал, как это серьезно и ответственно. Сколько надо всего преодолеть. Сколько километров! Андрей не хотел об этом ни с кем говорить, в особенности в Консерватории. Да и не только в Консерватории. Но Рите он скажет. Обязательно. Он не сможет ей не сказать. Рита для него самый близкий человек. Казалось бы, такие простые слова — будем готовить вас на международный конкурс, а в этих словах годы и годы работы, все, что ему удалось сделать для себя и что удалось другим сделать для него. Кире Викторовне, Валентину Яновичу, даже Ладьке, который всегда доводил в Андрее все до предельной остроты и скорости. Когда Андрей переоценивал заново себя, сомневался в себе и потом непременно побеждал себя. Когда человек слишком счастлив, он может чего-то не заметить, проглядеть. Доверяет себе и окружающим. Он размагничен. Он не боец. Он уже победитель — в собственных глазах, да, это совершенно точно! И тогда его могут победить вовсе не победители.
Вот что имел в виду Валентин Янович. Наверняка. Взволнованность — это хорошо, но взволнованность должна быть обеспокоенной. Ладька… Он ему необходим. Кавалер филармонии и его шпага.
Глава двенадцатая
Каждый студент Консерватории знает, где Госколлекция инструментов Страдивари, Гварнери, Амати, Гальяно, Бергонци. Инструменты этих знаменитых мастеров собраны в Госколлекцию. В исключительных случаях, когда кто-нибудь из музыкантов выезжал на концерты за пределы Родины или на международные конкурсы, по просьбе ректора Консерватории или профессора — руководителя по специальности — заведующий Госколлекцией выдавал скрипку или виолончель. И концертант или конкурсант получал уникальный инструмент.
Валентин Янович сказал, что Андрей, если победит на союзном конкурсе, получит из Госколлекции Страдивари. Прослушивание в Консерватории Андрей прошел, и Родион Шагалиев прошел. И еще четыре скрипача — двое из Ленинградской консерватории, один из Киевской и один из Саратовской. Все достаточно сильные скрипачи. Родион посмеивался, будто у него подготовлено какое-то нового вида секретное оружие, которое он применит на последнем дне конкурса. Он небрежно помахивал своей скрипкой в футляре из алюминия, легком и герметичном. Кто-то привез ему этот футляр из-за границы, Родион очень им хвалился.
В Родионе была прирожденная инструментальность, скрипичность. Последний технический зачет он играл великолепно. Андрей слышал. У него все сделано, все продумано, он тоже умеет рассчитывать силы. А контакт с залом — это для него не проблема.
Андрей нервничал от такой психологической атаки со стороны Родиона. Но Валентин Янович был невозмутим. Закрывал рукой левое ухо, стоял и слушал Андрея. Теперь он заставлял Андрея играть в разной обстановке, чтобы не привыкнуть к определенным стенам. Об этом предупреждали крупнейшие исполнители — цвет стен, пятно на какой-нибудь клавише (если это рояль), картины, угол, под которым стоял рояль, — все это имело значение, потому что в зале вдруг обнаруживалось, что память вам изменила. А память не изменила, она слишком все зафиксировала. Консерваторский отбор — это игра у себя дома, при своих картинах и стенах, а на союзном конкурсе уже будет другой зал, другая обстановка.
