На Двине-Даугаве - Кононов Александр Терентьевич (версия книг txt) 📗
Нашлись в классе образованные люди, которые знали, со слов родителей, что такое Государственная дума. О ней часто писалось в «Биржевых ведомостях», а газету эту выписывали многие в городе.
Шебеко знал даже, что Родзянко — это новый председатель Думы.
Первоклассников Дума не интересовала. Их интересовало то, что Персиц, оказывается, не сам сочинил стихи, а переделал чужие, из журнала.
Какой возник после этого спор!
Никаноркин утверждал, что попробуй-ка переделай, чтоб складно было: вместо Родзянки с овсянкой — Саношка с картошкой. Для этого все-таки надо быть поэтом.
— Тоже мне еще поэт! — кричал непримиримый Земмель.
Первоклассники только уж потом сообразили: дорого могла бы обойтись им история со стихами.
Но, как ни странно, окончилась она без особых последствий — и совершенно случайно. Первым из педагогов увидел надпись на доске Голотский. Он собственноручно стер ее пыльной губкой и свирепо зашипел на первоклассников:
— Молчать! Теперь молчать об этом, олухи!
И после этого начал обычным своим тоном, как всегда потирая руки:
— Ну-с. Итак, на чем же мы остановились в прошлый раз?
Стихи, однако, стали ходить по всему училищу в устной передаче и, конечно, стали известны Стрелецкому. Впервые Виктор Аполлонович был поставлен в тупик. Доложить по начальству — как бы огонь директорского гнева не опалил и его. Оставить виновных без наказания — ну, это просто-таки не могло уложиться в голове надзирателя. Как же быть? А директорский гнев и так уже угрожал Стрелецкому.
Саношко узнал о возмутительных карикатурах и на первом же заседании педагогического совета воскликнул, закидывая криво посаженную голову:
— Не понимаю! До сих пор не обнаружены виновные? Кому было поручено расследование дела? Господину Стрелецкому?
Директор с минуту созерцал бледное лицо стоявшего навытяжку Виктора Аполлоновича (тот не был членом педагогического совета и за стол не садился, но «присутствовал») и сказал холодно:
— Закончить это дело в двухнедельный срок. Слышите? Иначе…
Он не договорил.
И без того было ясно.
В первый раз Стрелецкий почувствовал, насколько шатко его служебное положение. Кто он? Человек без законченного среднего образования… Пылинка! Дунуть посильней — и нет пылинки…
А Саношко крут. Больше того: он щеголяет крутостью своего нрава.
Такие люди самые опасные.
Как член Союза русского народа (так называли в газетах черносотенцев) директор пользовался властью, которая, пожалуй, была повыше директорской.
Такой человек не будет задумываться.
Надзиратель понял: нельзя задумываться и ему самому. Надо действовать.
Вспомнив, с какой неприязнью глядел директор на заплатанную одежду Озола, Виктор Аполлонович вызвал к себе этого на редкость примерного по поведению ученика и допрашивал его после уроков часа два. А затем доложил директору, что во всем подозревает Озола.
На следующий день Озола допрашивал у себя в канцелярии сам директор, вернее — не допрашивал, а кричал на него, не слушая ответов.
Озол, бледный до синевы, вернулся в класс и сказал тихим голосом:
— Меня исключают из училища…
30
Гриша еще не знал о судьбе Озола, когда Лехович, вернувшись домой поздно вечером, воскликнул с притворной веселостью:
— Меня выгоняют из реалки!
Жмиль уставился на него с ужасом. Зыбин прогудел что-то невнятное, а Гриша спросил:
— Кто тебя выдал?
— Сам признался.
Вот тебе и скала! Вот тебе и «Овод»… Но мысли Гриши были преждевременны. Лехович рассказал, что случилось за день.
Озола обвинили в том, что он распространял в классе карикатуры на учителей. Если это делал не он, пусть назовет виновного. Озол никого не назвал, и ему пригрозили исключением из училища.
Испуганный четвероклассник все-таки осмелился возразить:
— Но другие тоже не называют…
— И с другими будет то же! — рявкнул директор и велел Озолу убираться.
Что было делать Леховичу? Он тут же отправился к директору и признался, что карикатуры рисовал он, а не Озол.
— Почему раньше молчал? — спросил Саношко.
— Я думал… думал, что не узнают.
— Ну, вот теперь будете думать по-другому… когда выйдете из училища со своими документами в кармане. Стрелецкого ко мне! — заорал он Донату, дежурившему теперь всегда у дверей канцелярии.
Явившемуся без промедления Виктору Аполлоновичу Саношко сказал язвительно:
— Полюбуйтесь на последствия ваших пси-хо-ло-ги-ческих… приемов. Я выяснил, что виноват Лехович. А Озол тут совершенно ни при чем!
— Совершенно верно изволили заметить, ваше превосходительство, — ответил ничуть не растерявшийся надзиратель. — Я применил психологический прием. Я привлек невиновного, чтобы сознался виновный.
Директор посмотрел на Стрелецкого внимательно. Взор его стал благосклоннее:
— М-да, — сказал он неопределенно. И отослал надзирателя из канцелярии.
Когда Лехович вернулся в класс, он заметил какое-то таинственное перешептывание, какой-то гул. Оказывается, это потихоньку собирали деньги, чтобы вскладчину купить одежду Озолу. Лехович сел, ожидая расспросов. Но никто его не расспрашивал. Оказывается, все обо всем знали.
— Да как же вы узнали? — удивился он. — По беспроволочному телеграфу, что ли?
— Ты не мог не признаться — это ж ясно.
— Не признался бы — мы заставили бы тебя сделать это. Всем классом!
— Ну, меня не надо заставлять, — надменно ответил Лехович. — Я знаю законы чести! — и тут же побледнел, больно закусив губу: так живо представилось ему лицо матери, узнавшей о том, что ее любимца, «старшенького», которым она так гордилась, выгнали из училища.
Но он храбрился. Внес свою долю на покупку одежды для Озола, попрощался со всеми. А на следующий день уехал.
Он исчез как-то незаметно и даже таинственно.
Вернувшись из училища, Гриша нашел на столе адресованное ему письмо.
В письме был листок ватманской бумаги с двумя размашисто набросанными строками:
«Будь всегда непоколебимым.
Твой С. Л.»
Через некоторое время вместо Леховича в квартире мадам Белковой появился новый постоялец — гимназист Миловский, тоже щеголь, но совсем в ином роде, чем Сергей. Он был уже в четвертом классе и с Григорием Шумовым обращался пренебрежительно. У него была маленькая головка со странно одутловатыми щеками. О наружности своей, однако, он был мнения высокого; во всяком случае, относился к ней бережно: каждый раз перед сном натирал лицо каким-то кремом из стеклянной банки, на крышке которой была нарисована красавица с распущенными волосами. После этого он долго лежал на кровати — белый и неподвижный, как покойник.
Гриша однажды не выдержал, громко фыркнул.
Миловский медленно повернул голову и поглядел на него долгим взглядом.
В ответ на это Гриша захохотал. Ясно, что после этого отношения их стали непоправимо враждебными.
За общим столом у мадам Белковой Миловский стал распространяться о том, что такое хороший тон и какие бывают на свете невоспитанные люди. При этом он в упор глядел на Гришу.
Гриша, доедая неизменные «жилы строганые», выдержал его взгляд и сказал:
— Бывают дураки малой руки, а бывают дураки большой руки.
— Это ты где услышал, в деревне? Ты там, говорят, навоз возил?
— Возил! А ты всегда обижаешься, когда про дураков говорят?
Малые причины иногда вызывают большие события в жизни человека.
Так и этот разговор за обедом у Белковой сказался на перемене в судьбе первоклассника Григория Шумова.
Сам он об этом разговоре скоро забыл, не до того было: к нему нежданно приехала мать.
Ее послали в город за семенами — летом наконец приедет в имение граф Шадурский, — надо подготовить в парнике рассаду для цветников.
Ночевала мать у Ненилы Петровны. Перед тем как уезжать, она зашла за Гришей, чтоб вместе с ним пойти в город.
