Петровская набережная - Глинка Михаил (читаем книги TXT) 📗
Черные глаза Тулунбаева то ли осуждающе, то ли одобрительно сузились.
— Эх ты, отличничек, — произнес он — и опять Митя не понял: сочувственно сказал или насмешливо? — и вдруг совершенно другим голосом спросил: — Что с Глазомицким, знаешь?
— Ну, болен… Это верно?
— Верно.
— Чем? — спросил Митя и посмотрел на старшего лейтенанта.
Тулунбаев не ответил.
— Что у него? Он лежит?
— То лежит… То… ходит.
— Значит, скоро придет, — сказал Митя. Грипп, ангина — какая еще болезнь могла быть у их морского конька? Уже ходит? Значит, недолго Мите осталось ждать. Четвертные-то ведь будет выставлять он?
В эти дни Мите стало казаться, что он и раньше любил Глазомицкого. То есть никому, если бы его спросили, как он к преподавателю математики относится, он бы такого слова не сказал, но как еще назвать? Как только Глазомицкий появлялся в их коридоре, его радостно облепляли. Митя же обычно тихо стоял за спинами других. Глазомицкого с шумом обступали, но эти общие проявления радости ни разу не заставили его хоть кому-нибудь из них положить на плечо руку, ни разу он никого не назвал на «ты», ни перед кем из них ни разу не пошутил. Об их успехах и неудачах он говорил только сдержанно.
«По-моему, вы сегодня не в лучшей своей форме» — так он мог сказать тому, кто верно шел на двойку.
«Кажется, вы все сделали верно». И ставил пятерку.
Если его обступали в коридоре, то, сдержанно ответив тем, кто лез к нему с вопросами, Глазомицкий никогда не оставлял вниманием тех, кто, как Митя, хоть и подходил к нему, но стоял за спинами других.
«А вы спросите лучше у Нелидова», — говорил он, и вся толпа поворачивалась к Мите.
«Впрочем, на такой вопрос вам может ответить и Кричевский». И вся толпа смотрела уже на Толю Кричевского, и они двое, Митя и Толя, понимали, что Глазомицкий не только их заметил, не только здоровается с ними, а еще и подает знак о том, как они оба написали последнюю работу. Лучше всех, значит, написали.
С двумя двойками в журнале Митя ждал Глазомицкого. А того все не было.
Однако наступил все же такой день, когда Глазомицкий наконец появился в училище. Он пришел в четверг, и это было тем более неожиданным, что математики именно в четверг у Митиного класса в расписании не значилось. Никто не заметил, как Глазомицкий поднимался по лестнице, увидели его только в ротной канцелярии. Несколько человек один за другим на перемене сообщили Мите эту новость: знали, кто больше всех сейчас Глазомицкого ждет. Еще сообщили, что сидит Глазомицкий спиной к свету и лица его не рассмотреть, но какой-то странный. Желтый вроде.
Митя ждал вызова в канцелярию, однако его так и не последовало. Впрочем, теперь Митя уже не боялся: Глазомицкий вернулся, он спасет.
На следующий день предстояли два урока математики. Митя ждал их, как ждут дня рождения. Он и всегда-то учил уроки так, чтобы не оставалось ни малейшего заусенца, а тут принялся повторять и повторять… Ночью Митя проснулся в поту. Снилось почему-то все то же, что снилось последние дни. Митя опять должен был отвечать на вопросы, и опять кто-то не давал ему это сделать даже во сне. «Но это же только сон», — подумал Митя и улыбнулся в темноте.
Сдвоенная математика значилась у Митиного класса после обеда, но такая же сдвоенная у соседнего взвода шла третьим и четвертым часами. После второго урока Митя всю перемену простоял, глядя вдоль коридора, чтобы первым увидеть Глазомицкого. Перед своими часами тот должен был обязательно зайти в канцелярию за журналом. Прозвенел звонок, надо было идти в класс. Из канцелярии выходили один за другим преподаватели — Глазомицкий не появлялся.
— Нелидов? — вопросительно-утвердительно произнес полковник Мышкин, останавливаясь перед их классом. — Надеюсь, вы почтите наш урок своим присутствием?
На перемене между третьим и четвертым часами Митя узнал, что в соседнем взводе вместо математики объявлены часы самоподготовки. Да что же это такое?
При построении на обед перед ротой кроме дежурного в этот день стоял лишь капитан-лейтенант Васильев, он же, войдя в Митин класс после звонка на пятый урок, сообщил им, чтобы они занимались самоподготовкой: часы математики на этот день отменены.
— А Глазомицкий? — не выдержав, сорвался Митя. — Товарищ капитан-лейтенант, когда он придет?
Иногда казалось, что Васильев смотрит яростно: наверно, был виноват расплющенный прикладом нос. Вот и сейчас изуродованное лицо Васильева еще более перекосилось.
— Глазомицкий… Сказали же вам русским языком! — вдруг крикнул командир роты. — Болен! Болен человек! Что тут неясно? Тяжело болен!
Как… болен? Опять? Ведь вчера же он приходил? Его видели вчера, видели несколько человек. А теперь? Снова слег?
То, что Глазомицкий, появившийся вчера, никак на Митины дела не повлиял, в голове у Мити не укладывалось. Но ведь только именно так. Мите померещилось, будто что-то страшное пролетело мимо него. Он не понимал, как дальше быть, понимал только одно: на Глазомицкого, на которого как на преподавателя, как на взрослого он надеялся, которому как взрослому верил, с которым у него существовало гораздо большее, чем уговор, с которым существовало понимание без слов, — на этого Глазомицкого надеяться больше нельзя. То есть попросту Глазомицкий его бросил. И вдруг не равнодушный к Митиной судьбе человек в коричневом костюме показался Мите виновником того, что с ним происходит, а Глазомицкий — да, да, Глазомицкий, который предал его в самую трудную минуту, — это ведь на него, на него надеялся как на заступника Митя, его прихода ждал, а если бы Митя знал, что надеяться нечего, так он бы, наверно, уже и сам что-нибудь придумал… А что теперь? Время упущено! Неотвратимая ничем, впереди маячила четвертная тройка. Какая уж там медаль… Но как же, как же это так? Как Глазомицкий мог бросить его? Ведь он один знал все о Митиных математических занятиях, ведь это он четыре года подряд давал Мите и еще троим-четверым в их роте особые домашние задания, это он направлял Митю на ежегодные олимпиады. И не бабушке, не лейтенанту Тулунбаеву, не Папе Карло или Васильеву Митя торопился показать олимпиадные грамоты, а именно за лицом Глазомицкого следил, когда тот эти грамоты брал в руки. Никогда никого не хвалил Глазомицкий, но губы его, уголки губ… Как они восхитительно у него начинали подрагивать, как сверкали его воспаленные глаза, обведенные кругами, когда Митя приносил ему эти грамоты!.. И еще вспоминал сейчас Митя, как Глазомицкий, стоя у доски, говорит: «Задаю совершенно непосильную вам задачу, задачу не по возрасту, задаю просто потому, что некоторые здесь уже думают, будто они могут решить любую…»
А потом он обходил класс и заглядывал в тетрадки. И, остановившись за Митиной спиной, сопел минуту, а потом будто бы с тоской говорил: «Нелидов! Что мне с вами делать?»
И у Мити перехватывало дыхание: значит, верно! Верно! Так было три или четыре раза, но было же! Было! Так что же означал тот огонь, который Митя видел тогда в глазах Глазомицкого? Все вранье? И теперь Глазомицкому уже наплевать на Митю? Так? «Обманщик, врун, — твердил Митя, — четыре года мне врал…» Талый снег доучилищного детства… Картинка из сказок вспомнилась Мите: человек в колпаке с бубенчиками, высоко, по-клоунски задирая деревянные башмаки, уводил, играя на дудочке, радостных детей в черную дыру подземелья… Это Глазомицкий. Глазомицкий четыре года играл ему на дудочке: вот оно, обещание будущего, которого теперь не будет. Врун… Зачем? Зачем?
А на следующий день к ним на урок снова пришел «коричневый» и первым делом сообщил, что придется им его еще потерпеть, потому что только с новой четверти у них будет постоянный преподаватель. Затем «коричневый» раскрыл журнал и долго в него смотрел. Потом поднял глаза и отыскал Митю. Митя сжался. Все в голове перемешалось, и ему стало казаться, что не тройки в четверти добивается для него этот человек, а двойки. Еще вчера это показалось бы Мите совершенно невозможным, а сейчас… Сейчас возможным было все. Коричневый человек опять посмотрел в журнал и опять перевел глаза на Митю. В классе висела напряженная тишина.
