Товарищ Богдан (сборник) - Раевский Борис Маркович (книги бесплатно .TXT) 📗

Но он пилил. Делал краткие передышки и опять пилил. Смазывал горячую пилку салом и снова пилил.

Исай стоял у двери. Губы его шевелились, словно он шептал молитвы. Его бил озноб. Или это в камере так холодно? В одних носках на каменном полу?

Металлический прут поддавался медленно. Всю ночь трудился Бабушкин: перепилил всего один прут и то не до конца. К утру пилка тихонько хрустнула, и в руках у Ивана Васильевича оказались два обломка.

— Так я и знал! Так я и знал! Так я и знал! — взволнованно метался по камере Исай. — Безнадежно! Одна пилка на один прут. А в решетке-то восемь! Пилок не напасешься!

— Наверно, плохой закал, — сказал Иван Васильевич. — Авось другие лучше.

Уже рассветало. Бабушкин тряпкой тщательно стер железную пыль с решетки. Подмел пол возле окна.

— Безнадежно! — повторил студент. Он теперь лежал под одеялом, но все еще не мог согреться. — Как же мы не учли?! Утром ведь обход. Посмотрят на решетку — а там надпил.

— Не заметят! — сказал Бабушкин.

Взял кусочек хлеба, размял и мякишем, как замазкой, затер надпил.

— Все равно видно. Прут-то черный, а хлеб.

— Подкрасим, — Бабушкин плюнул на ладонь — руки у него были грязные: всю ночь пилил — и грязью замазал мякиш.

Утром, во время очередного обхода, надзиратель ничего не заметил.

«Только бы не стал проверять решетку», — подумал Бабушкин.

Он знал: иногда тюремщики вдруг устраивают «концерт»: ударят по решетке молотком и слушают. Звук должен быть чистый, долгий. А если решетка надпилена — звякнет надтреснуто, глухо.

«Да, риск, — подумал Бабушкин. — Но разве бывает побег без риска?!»

Студенту он не сказал о своих опасениях. Исай и так слишком волновался.

Вторая английская пилка прослужила также лишь одну ночь.

— Так я и знал! Так я и знал! — опять нервно забегал студент. — Две пилки — и на два прута! Безнадежно!

«Да, скверно, — подумал Бабушкин. — Осталась одна пилка на шесть прутьев».

Но студенту он сказал:

— Ну что ж! Понадобится — ваша невеста еще инструментов принесет. Она же у вас деловая.

А сам подумал:

«Пока мы ей сообщим, что нужны пилки, да пока она принесет… Сколько дней потеряем! А если тюремщики в это время устроят проверку?..»

Третья пилка, самодельная, держалась дольше других. Миновала ночь, и вторая, и третья.

Исай, стоя на часах у двери, возбужденно шептал:

— Только бы не сломалась! Миленькая! Голубушка! Только бы выдержала!

А на рассвете, когда Бабушкин кончал работу, Исай хватал у него пилочку, любовно оглядывал ее — и казалось, сейчас даже расцелует.

Наконец, оставалось разрезать последний прут.

Исай не дыша глядел на тоненькую, гибкую пилочку. Неужели выдержит?!

Всю ночь трудился Бабушкин. Пилит, а сам нет-нет да и вспомнит, как четырнадцатилетним пареньком отдала его мать в торпедные мастерские. И как учили его там слесарить. Пригодилось.

Пилка не подвела. Своя, самодельная, оказалась хоть куда.

И вот кончилась восьмая ночь. Все восемь прутьев были перепилены. Теперь в нужный момент отогнуть их кверху — и путь на волю открыт!

7. Побег

Камера находилась в первом этаже. За окном — пустырь, обнесенный плотным забором. Круглые сутки по пустырю, всегда одной и той же протоптанной дорожкой, размеренно, неторопливо шагал часовой. Узники уже выверили весь маршрут его из конца в конец пустыря длится немногим меньше двух минут.

Бабушкин давно обдумал план побега. Надо ночью, в полной темноте, выждав момент, когда часовой уйдет в другой конец пустыря, выпрыгнуть из окна — под ним как раз мусорный ящик, украдкой перебежать пустырь, перелезть через забор. Там должны ждать их с одеждой. Быстро переодеться и добраться до заранее приготовленной квартиры. А там уже будут наготове фальшивые паспорта, деньги. Взять их и покинуть Екатеринослав.

Двадцать третьего июля все было готово к побегу. А с воли почему-то не подавали сигнала. Время тянулось необычайно медленно. Студент нервно расхаживал по камере.

— Так я и знал! Так я и знал! Что-то случилось!

Сидеть в тюрьме никогда не сладко. А с подпиленной решеткой — каждый день превращался в муку. Ведь в любую минуту тюремщики могут обнаружить надпилы. Подготовка к побегу. За это полагалась каторга!

— Бежим сами, — лихорадочно предложил Исай.

— Бежать не фокус! — сказал Бабушкин. — Скрыться — вот задача! А так изловят в тот же день. Надо ждать. Городскому комитету виднее.

Прошел день, ночь. Потом еще день. И еще ночь. Сигнала с воли все не было.

Ночью Бабушкину не спалось. Снова и снова виделось ему: вот он бежит из тюрьмы, вот пробирается за границу, разыскивает Ленина. Как там дела в «Искре»? Бесперебойно ли выходит газета? Это сейчас главное. А второй съезд? Как идет подготовка к нему? Съезд необходим. Считается, что партия уже создана. Но на деле это не совсем так. Надо сплотить наши разрозненные группы.

Утром в камеру вошел новый начальник полицейского участка, маленький, вертлявый, с длинными, до колен, руками, как у обезьяны. Подозрительно оглядев камеру, он, ни слова не говоря, вышел.

У Исая зубы стучали, как в лихорадке.

— Бежать! Немедленно бежать! — взволнованно шептал он, шагая взад-вперед по камере. — Мне про этого Чикина сестра рассказывала. Такого ирода свет не видал! Он был шпиком, а теперь, видите, повышение получил. У него нюх собачий! Бежать! Как только стемнеет, сразу бежать!

— Нет, — сказал Бабушкин. — Подождем вечера. Наверно, будет передача и записка с воли.

Он скатал шарик хлеба и подошел к окну. Тщательно оглядел надпилы на прутьях, плотно заполненные мякишем. Эта «замазка», высохнув, меняла цвет и форму, начинала крошиться, отваливаться.

Бабушкин спичкой выколупал кое-где старый, ссохшийся мякиш, заменил новым.

Наступил вечер. Принесли передачу. Записки опять не было.

— Значит, следующий раз будет, — как можно веселее сказал Бабушкин, хотя и у него на душе кошки скребли.

Студент беспокойно метался по камере.

— Глупо медлить! Надо сейчас же бежать, — возбужденно шептал он. — Иначе все провалится. Чикин что-то подозревает. Переведет нас в другую камеру — и конец!

Бабушкин, не отвечая, лепил из хлеба шахматного коня. Гриву ему спичкой исчертил. И вместо ушей два обломка спичек воткнул. А в основание коня вмуровал камешек: для устойчивости.

— А может, в передаче был записка? — тревожно шептал студент. — И на досмотре обнаружили? А?

Бабушкин расставил на листке бумаги, разграфленном на клетки, маленькие шахматные фигурки.

— Сыграем?

Студент даже остановился от удивления.

— Кто-то из нас сошел с ума — я или вы! — возмущенно воскликнул он. — Тут сердце леденеет! А вы.

Он нервно смешал фигуры и ничком бросился на нары.

— Все будет хорошо! — успокаивал Бабушкин.

Сам он тоже тревожился.

«А вдруг у нас устроят „концерт“?»

Эта мысль преследовала его по целым часам, мешала спать ночью. От нее было никак не отделаться.

Но студенту Бабушкин ни слова не говорил о своей тревоге.

…Прошел еще день и еще один день.

Утром в камере вновь появился Чикин вместе с надзирателем. Начальник участка сам обшарил кары, заглянул даже в парашу. Потом подошел к окну.

«Сейчас заметит надпилы на прутьях, — с ужасом подумал Горовиц. — Вон мякиш отстает…»

Чикин посмотрел на кучерявые облака, закурил папиросу и вновь принялся обыскивать камеру.

— Крысы, стервы, так и рыщут по корпусу. Где же у них лазейки? — насмешливо пояснил он заключенным.

«Надо, чтоб этот прохвост немедленно убрался из камеры! — подумал Бабушкин. — А то каюк! Но как? Как вытурить его?»

— Какие там крысы? — грубо сказал Бабушкин. — Наверно, побега боитесь, пилки ищете! Они вон, под ведром!

Горовиц похолодел.

— Шутник! — пробормотал начальник участка. Он больше не обшаривал камеру и ушел.

Вечером принесли передачу.