Бывают дети-зигзаги - Гроссман Давид (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
Жалюзи на окнах домов были опущены. Тель-Авив еще спал, крепко, спокойно, досматривал последние сны. Лишь в одном из верхних окон развевалось в легком утреннем ветерке прозрачное сиреневое облако. Оно дышало, как живое.
Шарф Лолы Чиперолы. Теперь он был мой.
ГЛАВА 20
ВЫ ВЕРИТЕ В ПЕРЕСЕЛЕНИЕ ДУШ? Я В ГАЗЕТЕ
НА ПЕРВОЙ ПОЛОСЕ
Первым делом я выкупался — впервые в жизни в Тель-Авиве. Это было точь-в-точь как в рассказах: мощный напор воды, бушующий поток обрушился на голову. Не то что жалкая струйка у нас дома, в Иерусалиме: чуть обрызгает и, насмешливо журча, убегает обратно в водосток. Я смыл с себя песчаную корку и простоял под душем еще полчаса, чтобы успокоиться. Вспомнил, что так и не позвонил домой, — но сразу после душа Феликс сказал, что завтрак готов, и велел садиться за стол. Лола приготовила нам королевский завтрак в лучших традициях СДРиНДЖ: омлет, какао, тонко нарезанный салат, яблочное пюре — трапеза, достойная как минимум второго места в этой категории (если первое отдать ужину в ресторане). Я сказал Лоле, что они с Габи похоже готовят салат, и она спросила, кто такая Габи, и я с набитым ртом (только так и нужно рассказывать о Габи) объяснил. Как же жаль, что Габи не здесь! Они с Лолой наверняка подружились бы, раз у них такие похожие взгляды на жизнь и на мужчин. И еще жаль, что Габи не видит, как я умею общаться со знаменитостями. Она бы гордилась мной. Я уже давно перешел с Лолой на «ты» и называл ее просто Лола, а она меня — Нуну.
Но у себя дома Лола и не походила на знаменитость. Обычная женщина, без макияжа, без театральных жестов, без трепещущего голоса — я уже понял, что это ее специальный голос для сцены. Женщина из плоти и крови, загорелая, стройная, хотя и немолодая: на руках пигментные пятна, на шее морщинки — может, из-за них она и носит все время свой шарф. Дома она говорила с легким акцентом и все время подшучивала.
Со мной она была нежной и заботливой. Куда бы я ни пошел, она шла за мной, садилась рядом и смотрела на меня. Я очень смущался. Ведь еще вчера я боялся взглянуть на нее, а когда-то даже покупал билеты, чтобы ее увидеть, — и вот теперь она сама прямо-таки поедает меня глазами.
— Скажи, когда тебе надоест, Нуну, — просила она. — Мне так нравится на тебя смотреть.
— Да что на меня смотреть!
— Ты красивый. Не выдающийся красавец, не подумай лишнего, но у тебя интересное лицо. Все внутренние противоречия как на ладони — одно удовольствие наблюдать! И ушки как у кота. И ты такой славный, когда улыбаешься. Такой трогательный, прямо сердце ноет! — Она прижала ладони к щекам и покачала головой: — Что за старушечьи бредни! Но пойми: я так давно не болтала с настоящим ребенком, даже мальчишек у нас в театре играют женщины… Ну, расскажи мне что-нибудь!
— Что?
— Что хочешь. Про своих друзей. Про свою комнату. Кто покупает тебе одежду, что ты делаешь после школы? Ты любишь читать?
Сначала Феликс, а теперь и она. Давненько ко мне не проявляли такого интереса. Чего это они?
— Ну, тогда пойдем, поможешь мне с фотографиями. Мне нужен молодой и сильный помощник!
Она встала на стул, а я стал подавать ей фотографии, до вчерашнего вечера висевшие на стене. Этим она занималась всю ночь: снимала фотографии, замазывала дырки от гвоздей зубной пастой, а под утро заново побелила стену.
— Благодаря вам я решилась! — с этими словами она встретила нас с утра. На ней были брюки и мужская рубашка, вся перепачканная известкой. — Уже десять лет я собиралась это сделать. — Она взмахнула кистью и обрызгала Феликса белой краской с головы до ног. — Десять лет не могла вздохнуть среди этих напыщенных физиономий, этих фотографий, спектаклей, вычурных поз. Теперь все отправлю на антресоли! Начну дышать!
Я подавал ей друг за дружкой Элизабет Тейлор, Бен-Гуриона, Моше Даяна, и она со смехом складывала их всех в темноту полок.
— Никогда еще я не сбрасывала с себя столько лишнего, — сказала она, спустившись с лестницы, — целая тонна лишней скорлупы, лицемерия и ханжества сошла за одну ночь!
— Но театр — это ведь твоя жизнь! — возразил я даже с некоторой обидой.
— А вот и ошибаетесь, господин Файерберг. Моя жизнь начинается с сегодняшнего дня! И можно даже сказать — благодаря тебе.
И она ухватила меня и затанцевала со мной какой-то дикий танец, так что мы оба чуть не упали.
Я решил, что схожу с ума. Я уже ничего не понимал.
Впрочем, мне понравилось.
Пока мы завтракали, в соседних квартирах подняли жалюзи — и тут же послышались удивленные и радостные возгласы. Люди распахивали окна, выглядывали наружу, перекрикивались, и никак не могли понять, что произошло ночью, и говорили, что это чудо. Какой-то старичок снизу объяснял, что влияние Луны в эту ночь было таким сильным, что волны поднялись выше обычного и смыли насыпь. Другой сосед решил, что мэрия, наверное, хочет взимать налоги еще и с пляжа, и потому поспешила вернуть жителям квартала море…
— Как видишь, Нуну, в Тель-Авив принимают без вступительных экзаменов, и не только отличников. — Лола встала между мной и Феликсом и обняла нас за плечи. — Вы сделали им прекрасный подарок — хотя они об этом и не догадываются.
Я хотел позвонить домой, но Феликс снова начал рассказывать, как мы крушили стену, как штурмовали ее, как летел песок, и как мы заперли охранника в бытовке, и как… Он был точь-в-точь мой отец после удачного захвата: говорил хвастливо, самоуверенно, с презрением к тем, кто осмелился встать у него на пути. Отца в такие минуты оставляла грусть, а с Феликса слетела его аристократичность. Я смотрел на него и думал, что они с отцом — из тех, кто любит побеждать, и что Феликс наверняка очень страдал, когда отец одержал над ним верх.
Потом Лола укладывала нас спать: Феликса на диване в гостиной, а меня — в комнатке, которой я сначала даже не заметил. Окна у нее выходили на море.
— Отсюда море видно лучше всего, — сказала Лола, стеля мне постель. — Когда-то я часами просиживала здесь и смотрела, смотрела… Когда одна, а когда и с кем-нибудь. Море успокаивает даже на расстоянии. И вот благодаря вам оно у меня снова есть.
Она оперлась на подоконник.
— Отсюда море всего просторней, всего синее, — сказала она, будто цитируя кого-то.
Она резко дернула вниз жалюзи, чтобы утреннее солнце не мешало мне спать, — так резко, будто старалась избавиться от болезненного воспоминания. Шепнула: «Спокойной ночи, Нуну» и вышла из комнаты.
Я лежал на спине, пытаясь заснуть, и слышал, как она шепотом разговаривает с Феликсом. Эх, домой-то я снова не позвонил. Ну ладно. Когда проснусь.
Кровать была узкая, почти детская, но лежалось в ней уютно, как в кроватке медвежонка из «Трех медведей». Ночью меня немного продуло, и я с трудом дышал носом, да и воздух в комнате не сказать чтобы свежий. Заметно, что сюда давно не заходили. Напротив кровати стоял большой шкаф, на стене висели фотографии. Я тихонько встал и присмотрелся: открытки в рамках. Альпы, Эйфелева башня. Нью-йоркские небоскребы. Африканские зебры. Я двигался осторожно: почему-то не хотелось, чтобы Феликс или Лола услышали.
На полке в углу стояла коллекция солдатиков из разных стран. Кто-то собирал их много лет. Я взял одного в руки, и его красный мундир чуть не рассыпался от старости. Мне стало не по себе. Может, все вещи в этой комнате такие — чуть тронь и сломаешь?
Я быстро вернулся в постель. Мне не было страшно в темноте — и комната, и шершавые половицы под ногами казались отчего-то знакомыми, будто я уже бывал здесь. Бывал? Что за ерунда, ведь вчера я впервые оказался у Лолы. Во лбу знакомо зажужжало. Я узнал это жужжание издали, как гул приближающейся машины. Наверное, я просто съел лишнего за завтраком. Я прилег. Снова вскочил. Кто там? Тень.
Я с головой укрылся одеялом. И даже уши закрыл, вопреки отцовским наставлениям. Оставил только маленькую щелку. Стал вглядываться в очертания предметов в темноте.
