«Грозный всадник», «Небывалое бывает», «История крепостного мальчика», «Жизнь и смерть Гришатки - Алексеев Сергей Петрович
— Да я его, ваше превосходительство, — загудел молодчик, — в один момент. — Он взмахнул своими богатырскими руками. — Глазом не моргну, ваше сиятельство.
— Ну и хорошо, ну и хорошо, — зачастил губернатор. — Ты мне голову Вильгельмьяна Пугачева, а я те свободу. — Потом подумал. — И денег сто рублей серебром в придачу. Ты есть понял меня?
Колодник бросился целовать генеральскую руку:
— Ваше высокопревосходительство, понял, понял. Будьте покойны. Да он у меня и не пикнет. Ваше высоко…
— Ладно. Ступай, — перебил губернатор.
Когда стража и колодник ушли, Рейнсдорп самодовольно крякнул и поманил к себе Гришатку.
— Мой голова, — ткнул он пальцем себе в лоб, — всем головам есть голова. Такой хитрость никто не придумает, — и рассмеялся.
— Посматривай! Послушивай!
— Посматривай! Послушивай!
Ходят часовые по земляному валу, перекликаются. Оберегают Оренбургскую крепость.
Раскатистый смех Рейнсдорпа еще долго стоял в ушах у Гришатки.
— Убьет, убьет колодник царя-заступника. Господи милосердный, — взмолился мальчик к господу богу, — помоги. Удержи злодейскую руку. Пошли ангелочка, шепни о беде в государево ушко. Помоги, господи.
Молился Гришатка господу богу, а сам думает: «Ой, не поможет, не поможет господь!» Вспомнил Гришатка тот день, когда увозили его из Тоцкого. Тоже молился. Не помогло. Да и здесь, в Оренбурге, молился. И снова напрасно. Вернулся Гришатка к себе в каморку мрачнее тучи.
Уже вечер. Ночь наступила. Не может Гришатка уснуть. Заговорить бы с Вавилой. Да вот уже третий день, как Вавилу ночами угоняют вместе с солдатами чинить деревянные бастионы. Некому Гришатке подать совет.
И вдруг, как вспых среди ночи: бежать, немедля бежать из крепости! Опередить колодника. Явиться к царю первым, рассказать обо всем. Мальчишка даже подпрыгнул на лавке.
Вскочил Гришатка, стал надевать армяк. От возбуждения и спешки трясется. Никак не может просунуть локоть в рукав.
Наконец оделся, вышел на улицу. А там: взвыл, заиграл над городом ветер. Ударил мороз. Загуляли снежные вихри. Начиналась зима.
Гришатка поежился, а сам подумал: «Ну и хорошо. Это к лучшему. Оно незаметнее». Решил он пробраться на вал — и через частокол, через ров на ту сторону.
Пробрался. Прижался к дубовым бревнам. Прислушался. Тихо.
Полез он по бревнам вверх. Добрался до края. Перекинул ноги и тело. Повис на руках. Поглубже вздохнул, зажмурил глаза. Оттолкнулся от бревен. Покатился Гришатка с вала вниз, в крепостной ров. То головой, то ногами ударится. То головой, то ногами.
Наконец остановился. Поднялся. Цел, невредим. Только шишку набил на затылке.
Глянул Гришатка на крепость. Нет ли погони. Все спокойно. Лишь:
— Посматривай! Послушивай!
— Посматривай! Послу-у-ушивай! — несется сквозь ветер и снег.
Взыграла, разгулялась вьюга — метель по всему Оренбургскому краю. Темень кругом. Ветер по-разбойному свищет. Жалит лицо и руки колючими снежными иголками.
Третий час бредет Гришатка по степи. Как слепой телок тычется в разные стороны. Думал: только бежать бы из крепости, а там враз государевы люди сыщутся. А тут никого. Лишь ветер да снег. Лишь вой и гоготание бури.
Продрог, как снегирь, на ветру мальчишка.
— Ау, ау! — голосит Гришатка.
Крикнет, притихнет, слушает.
— Ау, ау! Люди добрые, где вы!
Жутко Гришатке. Сердце стучится. Озноб по телу. И чудятся мальчику разные страхи.
То не буря гуляет по полю, а ведьмы и разные чудища пустились в сказочный перепляс. То не ветер треплет полы кафтана, а вурдалаки хватают Гришатку за руки и ноги. Присвистнула, пронеслась в ступе баба-яга. Помелом провела по лицу Гришатки.
— Господи праведный, помоги. Не оставь, — шепчет мальчишка. — Геть, геть, нечистая сила!
Где-то взвыла волчица. Оборвалось Гришаткино сердце. Покатилось мячиком вниз. Повалился мальчонка на землю. Щеки в ладошки. Носом в сугроб. Не шелохнется.
Навевает метель на Гришатку горынь-пелену, словно саваном укрывает.
Встрепенулся мальчишка. Голову вскинул, ногами в землю, тело пружиной вверх.
И снова идет Гришатка. Снова ветер и снег.
— А-ау! А-ау! — срывается детский голос. Покидают силы Гришатку.
И вдруг — присмотрелся мальчонка: у самого носа снежный бугор — неубранный стог залежалого сена.
— У-ух! — вырвался вздох у Гришатки.
Вырыл мальчишка в стоге нору. Залез. Надышал. Согрелся. Заснул, засопел Гришатка.
Проснулся Гришатка от шума человеческих голосов. Кто-то тронул мальчика за руку.
Открыл Гришатка глаза. Стог разворочен, рядом солдаты.
— Малец, гляньте — малец!
— Ну и дела!
— Откуда ты? — загомонили солдаты.
Подошел офицер.
— Мы его вилами, ваше благородие, чуть не пришибли, — доложили солдаты.
Был ранний рассвет. Буря утихла. Глянул Гришатка: солдаты с вилами, рядом телеги. Одна, вторая, до сотни телег. Слева и справа по полю стога. За стогами — ба, совсем рядом ров и вал Оренбурга!
Заплутал Гришатка в темноте и по вьюге, закружился в степи, думал, что ушел далеко, а выходит, заночевал у самого города.
Ночью же за сеном явились солдаты.
Вот и попался Гришатка.
Привезли мальчика назад в Оренбург, доложили Рейнсдорпу.
— Бежал, — набросился губернатор.
Чует Гришатка беду. Стал что есть сил и ума изворачиваться.
— В ров я сорвался.
— Сорвался?
— На вал я, на бревна полез, — зачастил Гришатка. — Уж больно схотелось на степь посмотреть… А ветер как дунет. Легкий я, ваше сиятельство. Не удержался… Вот и шишку набил, — повернул мальчик к генералу затылок.
Смотрит генерал — верно, шишка.
— Дурной, как есть дурной твой голова, — произнес губернатор, однако не так уж строго.
Распорядился он всыпать Гришатке плетей и бросить в подвал на пятеро суток. Этим дело и кончилось.
Врезал дед Кобылин по тощей Гришаткиной спине, приговаривал:
— К разбойнику надумал бежать. К нему, к злодею. Меня не обманешь. Вот, вот тебе за государя, вот тебе за императора.
Сидит Гришатка в подвале. День. Второй. Третий.
— Не убежал, не убежал, — сокрушается мальчик. — Эх, как там царь-батюшка. — И думы одна страшнее другой пугают Гришатку: — Убил, убил, зарезал его колодник.
На четвертый день втащили в подвал к Гришатке побитого солдата.
— Пить, пить, — стонал мученик.
Гришатка сунулся к стоящей тут же бадейке, дал напиться солдату.
Глотнул тот воды, постонал и забылся. Часа через три солдат пришел в себя, глянул на мальчика.
— Кто такой?
— Гришатка.
— За что же тебя, дитятко?
Не знает Гришатка, как и сказать. Посмотрел на солдата — ни стар, ни молод. Брови густые. Вдоль правой щеки пальца в четыре шрам. Глаза, кажись, добрые, а там кто его знает. Осторожен Гришатка.
На всякий случай решил соврать:
— Убег я из крепости. На хутора. К мамке. Словили.
— А-а, — протянул солдат.
Около часу они молчали.
— Значит, убег, — переспросил солдат. — К мамке?
— Эге, к ней к самой.
Опять помолчали.
— К мамке, значит, убег, — начинает снова солдат.
«Чего это он? — обиделся Гришатка. — Пристал, как репей к собаке».
А солдат придвинулся к мальчику и продолжает:
— Вот что: будешь снова бежать, так ступай к Сакмарским воротам. Встретишь стражника — рыжий такой и с бороды, и с усов. Как огонь — рыжий. Рындиным зовется. Шепнешь ему единое слово: «ворон». Он из ворот тя и выпустит. Вот так-то. — Солдат перешел на шепот: — А как повстречаешь батюшку государя императора Петра Третьего Федоровича, то пади ему в ножки и скажи: «Поклон те, великий государь, от раба божьего Савелия Лаптева». Понял — от Савелия Лаптева. А-а, — застонал солдат.
Не ожидал Гришатка таких речей. Опешил. Подумал.
