На три сантиметра взрослее - Левинзон Гавриил Александрович (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
Не из-за этого она плакала! Подумаешь, несчастье! Она, если надо, может целый месяц жить на вокзале — ей хоть бы что. Она от обиды плакала. Только что это за обида, она никому не скажет, тем более такому…
— Молокососу, — подхватываю я, и она опять улыбается, а я беру чемодан и подаю ей сумочку; она отходит и вдруг всхлипывает и оглядывается на то место, где ей так здорово плакалось. Кто знает, как ей в другом месте будет, там, куда я ее веду? Она говорит:
— Слышь, а ну, поставь чемодан — я передумала.
Приведет вот так домой, объясняет она, а там родители. Где взял? Откуда привел? И пошли расспросы: «Как вы в нашем городе оказались? Что же, вот так просто и приехали?» Нет уж, спасибо. Она не пойдет.
— Да не беспокойтесь, — говорю я, — никаких родителей. На юге отдыхают. Я да еще один такой же на две комнаты — вот и все.
— Ну, это другое дело, — говорит она. — Дай-ка чемодан, я сама привыкла носить.
Мы идем дальше. Она сразу же забывает, что моих родителей нет дома, и начинает кипятиться, злиться на них — на моих родителей, отдыхающих на юге: накормят, в ванной разрешат помыться, а потом начнут жалеть: «Ах, ты бедная! Ах, несчастная!»
Я начинаю понимать, что это она не на моих родителей сердится, а просто на тех людей, которые жалеют. Я ее успокаиваю: не беспокойтесь, я сроду никого не жалел; мой названый брат — тоже славный парень: ему это в голову не придет.
Мой названый встречает нас с открытым ртом. Опять надо придумывать, что сказать. Так и вертится на языке: «Чувствуйте себя, как дома». Нет, таких слов от меня никто не услышит. Я молча иду в ванную и включаю колонку. Она кивает: правильно. Что-то она ищет в своем чемоданчике, бормочет, похоже, выговаривает какой-то вещице, что та в прятки вздумала играть в неподходящее время. Я увожу моего названого в другую комнату и затворяю дверь.
— Никаких вопросов, — говорю я. — Ты понял?
— Юра, да когда я расспрашивал?
— Ты не такой, — говорю я, — Это точно.
Я вспоминаю про его беседы со старушками. Нет, этого человека нужно как следует предупредить.
— Ты не такой, — говорю я. — Я на всякий случай. Понял? Никаких расспросов! Она сама все расскажет.
Он просиял. Сплетник проклятый.
— Нужно проявить деликатность и чуткость, — говорю я. — Знаешь, что это значит? Чтоб никакого жаления! Все должно быть на высоте! Теперь… — Я открываю дверь. — Теперь посмотри на эту сумочку. Как ты думаешь, сколько в такой сумочке может быть денег?
Он морщит лоб.
— Там может быть сколько угодно, понял? Но может и ничего не быть, — объясняю я. — Даже на трамвай. Ты понял? Она будет питаться на наши деньги.
— Юра, — говорит он, — ты ж меня знаешь, — и прикладывает ладонь к груди.
— Я тебя знаю, — говорю я. — У тебя может быть такая сердечность на лице, что у человека аппетит пропадет. Ты за лицом следи, понял? А то домой отправлю!
Он обижается, начинает кричать, что никогда у него не было «такой сердечности» на лице.
— Юра, да не было же! — говорит он. — Ну разве было? Не было же!
— Ну, может, мне показалось, — говорю я, отсылаю его разогревать ужин, а сам сажусь на диван, чтоб обвыкнуться. Может, для кого-нибудь это и не событие. Только не для меня. Оказывается, я могу познакомиться с женщиной, могу привести ее к себе домой — вот слышно, как в ванной гудит колонка. Невероятно! Я становлюсь другим! Сейчас я заговорю и не узнаю своего голоса.
Она появляется: разрумянившаяся, халат, по-моему, ей длинноват, но она знает, как в нем ходить.
— Как тебя звать?
Теперь и я спрашиваю, как ее зовут.
— Наташа. А его как?
— Феликс.
Мой названый никак не решается посмотреть на нее обоими глазами — то одним зыркнет, то другим. Понятно: меня тоже интересует, куда девалось страшилище. Зуб сломанный ее вроде не портит, веснушки на носу — тоже. Она улыбается: наверно, понимает, что страшилища уже нет. Опять она кивком подтверждает, что мы поступили, как она ожидала: ужин на столе.
Как ест она! Изумительно! За обе щеки! Хлеб с колбасой, колбасу с картошкой, все это с помидорами — человек проголодался. Вот уже пьет чай и хлеб откусывает так, что тебя берет сомнение, распробовал ли ты этот хлеб как следует, может, ты вовсе не понимаешь, какая это вкусная еда. Я догадываюсь: она не такая, как мы. Я бы не смог вот так лопать в чужом доме, даже если бы три дня не ел. Наверно, эта моя мысль как-то ей передается, может, взглядом обнаружил. Она начинает объяснять: если б ей пришлось кого-то принимать у себя, она бы приняла как следует, поэтому она не стесняется, да и вообще она привыкла: если уж есть, так есть, — она интернатская.
Вот начала приоткрываться тайна. Мой названый настораживается. Да и мне тоже хочется, чтоб она рассказала о себе. Но она молчит. Что с ней? Сидит насупленная. Похоже, что-то неприятное вспоминает. Вот рука сжалась в кулачок. Что это она бормочет? Не расслышать. Странная. Мы с моим названым ведем себя так, будто в комнате кто-то спит: ходим на цыпочках, объясняемся знаками, у моего названого это смешно выходит — я выбегаю в другую комнату, чтоб посмеяться. Мой названый прибегает следом. Я жду, что она позовет меня. Мы вертимся у двери, наконец не выдерживаем и заглядываем в комнату, она спит в уголке тахты, подобрав ноги и прикрыв их полой халата.
Деликатность плюс радушие — вот моя линия. Никаких расспросов, даже чтоб намека не проскользнуло или взгляда любопытного. Когда она возвращается домой, я сразу же завожу разговор о чем-нибудь постороннем. В общем, с деликатностью, я в этом уверен, все как полагается. Другое дело с радушием: тут заминка из-за слов. «Чувствуйте себя как дома» или «пусть вас это не тревожит» — меня не устраивает, а других слов у меня нет, и, что бы я ни придумал, мне кажется, это не то. Вот я и обхожусь улыбкой и жестами.
А мой названый? Ясно, он никогда не задумывался, что значит быть на высоте. Он все старается остаться с Наташей наедине: какие-то они ведут разговоры, и вид у моего братца, когда я их застаю, такой же, как тогда со старушками, — свойский, доверительный, заинтересованный. Я не сомневаюсь: он занят выуживанием сведений; я улыбаюсь Наташе: что поделаешь — он такой. Я не очень на моего названого злюсь. Я понимаю: каждому человеку хочется поговорить с кем-нибудь доверительно. И все же наедине я ему замечаю:
— Ты опять?
— Юра, в чем дело?
— Объяснить?
Он пожимает плечами. Невероятная наглость! Видно, доверительные разговоры идут ему на пользу: у него новое выражение глаз и жест появился — вытягивает руку и указывает двумя пальцами: потуши, мол, свет. Я шлепаю его по руке. И тогда он — может, в отместку? — начинает со мной игру.
— Положение неважное, — говорит он озабоченно.
Я делаю вид, что не понимаю, о чем он; на самом деле мне не терпится узнать, что он выудил у Наташи.
— Юра, — говорит он, — ты же понимаешь, о чем я. Она приехала к одному человеку… — Ему приходится самому погасить свет: он делает это с таким видом, как будто сейчас скажет: довольно этих безобразий! Заодно он выпаливает: — Но его здесь нет! Он в командировке!
Я жду, что он продолжит. Ну сколько он может продержаться? Я жду — и вот тебе на: сопение, спит.
Утром до меня начинает доходить, что я совершенно не представляю, что происходит рядом со мной, кто живет в нашем доме, что привело ее в наш город? Да и в каких я с ней отношениях? Уходя по своим делам, она кивает моему названому, как своему, а мне так совсем по-другому — холодно. Я салютую в ответ, я все еще этого как будто не замечаю, а она, уже начав закрывать дверь, распахивает ее:
— Юра, что ты все жестикулируешь? Ты мне скажи что-нибудь! Как тебе нравится, Феликс? Приводит в свой дом, и его больше ни черта не интересует! Он даже не спросит, зачем я приехала! Подумаешь, привел! Знала бы, в гостиницу ушла!
Она хлопает дверью, я слышу, как она сбегает по ступенькам. Мой названый указывает двумя пальцами на коврик, который я только что сдвинул. Что я могу? Только пробормотать: она же сама предупреждала, чтоб никаких расспросов. Неужели я переборщил с деликатностью? Но теперь, по крайней мере, можно расспросить моего названого: кто этот человек, к которому она приехала? когда он вернется из командировки? Мой названый не так уж много знает: ну, парень из строительной бригады, они ездят ремонтировать котлы электростанций в длительные командировки, он и с Наташей познакомился, когда был в командировке. «Ты что-нибудь понимаешь?» — заканчивает он. Я отвечаю: не все, но кое-что понимаю. Он смотрит на меня с ожиданием. Тут сердечные дела, разъясняю я.
